открылась истина, и я намереваюсь открыть ее и тебе. Спрашиваешь, каким образом? Я скажу тебе. – С этими словами Тиллингаст уселся прямо напротив меня, задул свечу, впившись в меня жутким взглядом. – Твои функционирующие органы чувств – сперва, полагаю, твои уши – будут воспринимать большинство сигналов, так как тесно связаны с теми, что дремлют. Затем настанет очередь иных. Доводилось ли тебе слышать об эпифизе? Меня смешат примитивные эндокринологи, эти простаки и выскочки, что сродни фрейдистам. Эта железа есть величайший из всех органов чувств – я убедился в этом. Она подобна конечному отделу зрительного анализатора, передающему визуальные образы в мозг. Если ты нормален, именно так надлежит извлекать из нее все возможное… то есть извлекать все возможное извне.

Я осмотрел огромный чердак с покатой южной стеной, куда падал тусклый свет лучей, невидимых обывательскому глазу. В дальних углах были лишь тени, и все помещение было подернуто пеленой нереальности, скрывавшей его истинный облик, рождая в воображении фантастические образы. На какое-то время Тиллингаст умолк, и я вообразил, будто нахожусь в огромном, невероятном храме уже давно мертвых богов, расплывчатом и величественном, с бесчисленными черными колоннами, вздымающимися от пола из сырых плит в клубящуюся облаками высь, покуда хватало глаз. Явившаяся мне картина была необыкновенно яркой, но постепенно уступила место иной, куда более пугающей: полного, абсолютного одиночества в бесконечном, слепом, беззвучном пространстве. Казалось, что вокруг лишь пустота, и больше ничего, и ребяческий страх заставил меня выхватить из заднего кармана револьвер, который я всегда носил с собой после захода солнца с тех пор, как однажды ночью меня попытались ограбить в Восточном Провиденсе. Затем из самых отдаленных уголков этой бездны раздался тихий звук. Еле уловимый, слегка вибрирующий, несомненно мелодичный, он становился все неистовей, и, ощущая его, все мое тело словно подверглось утонченной пытке. Чувство было сродни случайному царапанью матового стекла. В тот же миг я почувствовал что-то, напоминаюшее поток холодного воздуха, очевидно, пронесшийся мимо меня с той же стороны, откуда был слышен далекий звук. Затаив дыхание, я ждал, понимая, что и звук, и движение воздуха усиливаются, и странное чувство это было похоже на то, что чувствует привязанный к рельсам на пути гигантского локомотива. Я обратился к Тиллингасту, и все необыкновенные ощущения внезапно оставили меня. Я видел лишь человека, сияние аппарата и мрачное помещение. Тиллингаст смотрел на почти бессознательно выхваченный мною револьвер и гадко ухмылялся, но вид его уверил меня в том, он видел и слышал столько же, сколько и я, и, быть может, куда больше. Шепотом я заговорил с ним о том, что пережил, но он велел мне хранить молчание и не шевелиться.

– Не двигайся, – предупредил он, – в этих лучах видим не только мы, но видят и нас. Я говорил тебе, что слуги покинули меня, не сказал только как. Все по вине тупоголовой экономки – включила свет внизу, несмотря на мое предупреждение, и проводники уловили симпатические вибрации. Зрелище, должно быть, было страшное – я слышал крики здесь, наверху, несмотря на все то, что видел и слышал с других направлений, да и потом жутковато было находить груды тряпья по всему дому. Платья миссис Апдайк лежали у выключателя в парадной – так я понял, что это ее заслуга. Оно покончило со всеми. Но пока мы неподвижны, мы в относительной безопасности. Помни, что мы имеем дело с миром кошмаров, где мы практически беспомощны… Не шевелись!

Потрясенный его словами и резкостью, с которой был отдан последний приказ, я находился в состоянии, близком к параличу, и разум мой, охваченный ужасом, снова раскрылся навстречу сигналам, идущим, по словам Тиллингаста, извне. Я пребывал в вихре звуков и движения, перед глазами друг друга сменяли смазанные образы. Я видел размытые контуры помещения, но из какой-то точки пространства сочилась клокочущая колонна нераспознаваемых фигур или облаков, пронизывая крышу справа и кпереди от меня. Затем я вновь уловил видение храма, но в этот раз колонны устремлялись в океан эфирного света, откуда по замеченной мною ранее колонне из облаков сошел вниз ослепительный луч. После этого картина вокруг почти напоминала калейдоскоп, и в круговерти образов, звуков и неведомых ощущений я почувствовал, что растворяюсь или теряю телесный облик. Я всегда буду помнить одно из тех ярких мгновений. На миг мне открылось странное ночное небо, полное причудливых, вращающихся сфер; когда это видение стерлось, я увидел сияющие солнца, составляющие созвездие или галактику, принявшую вид искаженного лица Кроуфорда Тиллингаста. Вслед за тем я ощутил, как некие огромные создания задевали меня, изредка проходя или проплывая сквозь мое предполагаемое материальное тело, и кажется, заметил, что Тиллингаст наблюдает за ними так, будто его тренированные органы чувств способны воспринять их визуальный образ. Я вспомнил, что он говорил об эпифизе, и думал о том, что он мог видеть при помощи своего сверхъестественного зрения.

Внезапно и я почувствовал, что зрение мое в некоторой степени дополнилось. Наверху, над расплывчатым, испускающим свет хаосом, возникал образ хоть и зыбкий, но с элементами постоянства и системности. Его детали действительно были мне знакомы, так как необычное в нем накладывалось на обыденную земную действительность, подобно тому, как кинематографический проектор способен проецировать изображение на раскрашенный занавес. Я видел чердачную лабораторию, электрический аппарат, отталкивающую фигуру Тиллингаста напротив, но все пространство, свободное от привычных предметов, занимала иная материя. Неописуемые образы, живые и нет, мешались в безобразном беспорядке, и возле любой знакомой вещи теснились целые сонмища чужих, незнакомых тварей. В то же время все знакомые предметы сливались с незнакомыми созданиями, и наоборот. На первый план среди живых объектов выступали крупные, черные как смоль, желеобразные чудовища, зыбко подрагивавшие в такт вибрациям аппарата. Их было до омерзения много, и, к своему ужасу, я видел, что они накладывались друг на друга; они были полужидкими, способными проходить друг через друга и через то, что мы называем твердыми частицами. Покой был им неведом, и они постоянно парили вокруг с некоей пагубной целью. Иногда они поглощали друг друга: атакующий устремлялся к жертве, и та мгновенно исчезала из вида. Содрогаясь всем телом, я понял, что пожрало злосчастных слуг, и никак не мог избавиться от мыслей об этих тварях, пытаясь обозреть все детали нового, ставшего видимым мира, что незримо существовал вокруг нас. Но Тиллингаст наблюдал за мной и снова заговорил:

– Видишь их? Ты их видишь? Видишь тварей, что парят и снуют вокруг тебя и внутри тебя каждый миг твоей жизни? Видишь эти создания, составляющие то, что люди зовут чистым воздухом и синим небом? Разве я не преуспел в том, что разрушил барьер, разве не явил тебе миры, не виданные никем из живущих?

Я слышал его крик среди страшного хаоса и взглянул в лицо, оказавшееся в столь неприятной близости к моему. Глаза его были колодцами пламени, и в них сверкала всепожирающая ненависть. Омерзительно гудел аппарат.

– Думаешь, эти мечущиеся создания уничтожили слуг? Глупец, они безвредны! Но слуги действительно исчезли, разве нет? Ты пытался меня остановить, лишить меня мужества, когда я нуждался во всяческой поддержке, ты боялся космической истины, ты, проклятый трус, и вот теперь ты попался! Что не оставило и следа от моих слуг? Что заставило их так громко кричать? Не знаешь, да? Скоро узнаешь! Смотри на меня, слушай меня – неужто ты считаешь, что понятия времени и величины реальны? Воображаешь, будто существуют форма и материя? Говорю тебе, я побывал на глубинах, которые не в состоянии вообразить твой крошечный мозг! Я прозрел границы бесконечности и призывал демонов со звезд… Я обуздал тени, что кочуют меж мирами, сея смерть и безумие… Космос принадлежит мне, слышишь? Сейчас за мной охотятся создания – из тех, что пожирают и испаряют, – но я