Пястун окинул его долгим взглядом.

— Если и есть, — сказал он, — мы в ней не повинны.

— Говорят, кметы бунтуют?

— Добиваются своих прав, — отвечал Пястун. Хвостек умолк.

— Так и князь, верно, отстаивает свои, — прибавил он, глядя исподлобья.

Хозяин, казалось, обдумывал ответ.

— Если вы тоже кмет, — сказал он, — то знаете, что во время войны ему должно повиноваться и всегда уважать, но в мирное время мы в сельских общинах искони привыкли сами управлять. Так было, и так будет… А если кто посягнёт на нашу свободу…

Вдруг Хвостек разразился диким, язвительным смехом. Смерд, услышав его, вздрогнул. Достаточно было Хвостеку засмеяться, чтоб выдать себя с головой. Однако Пястун нимало не испугался. Они оба умолкли, скрестив взгляды.

— Слыхал я, ваши кметы собираются напасть на городище и на князя? — снова спросил Хвостек.

— Князь первый стал нападать на нас, — возразил Пястун, — он сам разжигает войну… И худо делает, ему легко было жить с нами в мире… Он и собственный род истребил, и многие кметы поплатились жизнью за то, что доверяли ему… Кто ж виноват?..

Князя передёрнуло, из-под пряди волос блеснули его глаза. Он злобно заворчал, заворочался, как медведь, и, кликнув Смерда, поднялся с лавки. Была уже ночь, ясная, но безлунная.

— Не советую вам уходить об эту пору, — послышался голос Пястуна, — переночуйте у меня, а как рассветёт, пойдёте, куда захотите. Гость для меня святыня, — прибавил он, — и под моим кровом вы в безопасности, хотя бы вас и преследовали…

При последних словах князь вздрогнул и отпрянул назад; хозяин улыбнулся. Смерд побледнел и задрожал от страха… Наступило тягостное молчание; старый бортник, нисколько не смешавшись, улыбался.

В ту же минуту, как будто он словами своими накликал беду, перед домом послышался конский топот и гул голосов. Пястун насторожился, поморщился и поспешно показал рукой на клеть, которую уже отпирала хозяйка.

— Милостивый господин, — сказал Пястун, — я знаю, кто вы… спрячьтесь… Может быть, это Мышки разыскивают вас… у меня вы в безопасности. Гостей посылают боги.

Он молвил это с величавым спокойствием и снова показал на дверь. Хвостек не знал, что делать, но страх загнал его в клеть, которую хозяйка заперла за ним и за Смердом.

Пястун зажёг лучину от очага и, высоко подняв её, спокойно пошёл во двор.

Несколько всадников стояло у ворот.

— Отец! — крикнул Мышко Кровавая Шея. — Вы и не знаете, что случилось! Хотели мы сберечь людскую кровь, три дня и три ночи просидели в засаде, подстерегая разбойника. Он был у нас в руках — и ускользнул. Ну, да один он пропадёт там, с голоду подохнет… Люди его разбежались, а сам этот пропойца и дорогу не найдёт. Может, кто из наших его встретит и удавит… Мы только напоим коней — и скорей по домам.

Вмиг вся челядь Пястуна побежала с вёдрами к колодцу и стала поить лошадей, а Хвостек, запертый в клети, мог слышать, как его осыпали угрозами и проклятиями. Несколько раз он в ярости бросался к двери, и Смерд с трудом его оттаскивал и унимал.

Прошло немало времени, покуда напоили, лошадей и людей, которым вынесли мёд. Смех и крики Мышков доносились до клети; но вот застучали копыта, и всадники поскакали дальше. Когда все затихло, Пястун молча отпер дверь и выпустил узников.

— Можете идти, — сказал он, — опасность миновала!

— Добрый мой кмет! — воскликнул Хвостек. — Прошу вас пожаловать ко мне в городище… я многим вам обязан.

— Нет, — отрезал Пяст, — так заставили меня поступить наши обычаи и законы… Я не люблю вас и не из любви к вам это сделал… а по велению богов. Идите с миром… Кто знает, где мы ещё встретимся с вами…

Хвостек нахмурился.

— Ты не поднимешь на меня руки! — вскричал он.

— Милостивый господин, — сказал Пястун, — если люди пойдут на вас и призовут меня, пойду и я…

С этими словами он отошёл в сторону, а Хвостек торопливо выбежал из хаты, не промолвив ни слова и не обернувшись. За ним закрылись ворота; была глухая, чёрная ночь. Только вдали поблёскивало озеро да на верху высокой башни, как всегда, мерцал красный огонёк. Хвостек и его слуга скрылись в темноте. Пястун с облегчением вздохнул.

XIX

На другой день в хате Пястуна жизнь шла обычной чередой. Был тёплый вечер; ясно, садилось солнце. На риге курлыкал аист, занятый своими птенцами, на лугу ржали кони, серые овечки возвратились с поля и блеяли у ворот, требуя, чтобы их впустили. Воробьи беспокойно чирикали под кровлей, ласточки взмывали в небо и кружились в вышине, возвещая вёдро. С озера стаями поднимались утки и тянулись вереницей к болоту.

Старик, облокотясь, сидел за столом в глубокой задумчивости. Здесь ещё было весело и тихо, а вокруг все бушевало и бурлило. Мышки сзывали народ, в эту ночь везде на холмах должны были вспыхнуть огненные вицы. Гонцы обходили избу за избой. В городище вокруг башни суетились люди и мелькали огоньки. С пастбищ гнали княжьи стада, чтобы их не захватили кметы, уже толпившиеся на опушке леса. Из дома Пястуна послать было некого: хозяин был стар, а сын его — малолетка, но он вооружил работников, и они должны были идти с другими. Где-то вдали раздавались дикие крики, но нельзя было разобрать, откуда они исходили: с княжеского двора, где сбилась кучками дворня, или из лесу, где уже собирались толпами кметы.

Пястун вышел во двор, посмотрел по сторонам и долго не мог отвести глаза от серой башни над озером и от городища, возле которого вскоре должна была разгореться кровопролитная битва. Не вовремя для него она начиналась: сынок его подрастал, а по старинному обычаю мальчику семи лет справляли постриги, давали имя и благословляли, но кто же в столь бурное время мог приехать в гости и порадоваться вместе с родителями? Тщетно было даже рассылать приглашения на этот весёлый обряд, когда все кругом было охвачено гневом и воинственным пылом.

Он ещё стоял, погрузившись в раздумье, когда к воротам подъехали два всадника в чужестранном одеянии и с незнакомыми лицами, удивительно ясными и спокойными. Они озирались кругом и, казалось, колебались, несколько раз взглядывали на бедного бортника и о чём-то перешёптывались. Видимо, они совещались, что делать.

Вечерело. Приезжие, как то легко было отгадать по их виду, прибыли издалека, быть может с лехитской[97] или полянской границы, или даже с Лабы,