Наиболее важная религиозная роль, исполненная Франклином — она имела исключительное значение для формирования новой просвещенной республики, — это роль апостола религиозной терпимости. Он жертвовал средства всем религиозным конфессиям Филадельфии (так, в апреле 1788 года пожертвовал пять фунтов на строительство новой синагоги для секты микве израиль) и выступал против использования религиозных клятв в конституциях Пенсильвании и Соединенных Штатов. Во время празднования в 1788 году дня 4 июля Франклин был слишком слаб, чтобы встать с постели, но колонна демонстрантов прошла под окнами его дома. Впервые, как будто исполняя желание Франклина, «священники разных христианских конфессий и еврейский раввин шли рука об руку»[610].

Итог его религиозных воззрений был подведен за месяц до смерти, когда он отвечал на вопросы преподобного Эзры Стайлса из Йеля. Франклин начал с пересказа своего основополагающего кредо: «Я верю в Единого Бога, Творца Вселенной. Он управляет ею по воле Своего провидения. Ему мы должны поклоняться. Наилучшее наше служение Ему состоит в том, чтобы делать добро другим Его детям». Эти убеждения фундаментальны для всех религий, все прочее — просто дополнительные украшения. Затем он ответил на вопрос Стайлса о том, верит ли в Иисуса, и сказал, что такой прямой вопрос задается ему впервые. Предоставленная Иисусом система моральных принципов, ответил Франклин, была «лучшей, которую когда-либо видел или увидит мир». Но на вопрос о божественном происхождении Иисуса он дал на удивление искренний и ироничный ответ: «У меня есть, — заявил он, — некоторые сомнения в божественности Его происхождения, хотя я не могу выносить безапелляционных суждений, поскольку никогда не изучал проблему. Считаю, что сейчас задавать мне этот вопрос не нужно — вскоре я ожидаю возможности узнать истину более легким способом»[611].

Последнее письмо, написанное Франклином, адресовано Томасу Джефферсону, его духовному наследнику в деле распространения веры в разум, эксперимент и терпимость, присущей веку Просвещения. Джефферсон заехал навестить Франклина и привез ему новости от друзей во Франции. «Он последовательно вспомнил всех, — отмечал Джефферсон, — с быстротой и воодушевлением, казалось, невероятными с учетом его слабеющих сил». Джефферсон похвалил его за успешное продвижение с автобиографией, которая, как он предсказывал, окажется очень поучительной. «Я не могу судить о ней сам, — ответил Франклин, — но дам вам образец». С этими словами он вытащил лист бумаги с описанием последних недель переговоров в Лондоне с целью предотвращения войны и настоял на том, чтобы Джефферсон сохранил его на память. Затем Джефферсон задал вопрос об одной секретной проблеме, требовавшей разрешения. Какие карты использовались для указания западных границ Америки на переговорах о мире в Париже? После того как Джефферсон ушел, Франклин изучил вопрос и написал свое последнее письмо. Его разум был достаточно ясен, чтобы описать с достаточной точностью происходившие дискуссии и использовавшиеся карты с указанием рек, впадавших в залив Пассамакуодди[612].

Вскоре после того как Франклин закончил это письмо, у него начался жар и усилились боли в груди. В течение десяти дней он был прикован к постели, страдая от кашля и затруднения дыхания. За ним ухаживали Салли и Ричард Бейч, а также Темпл и Бенни. Его навещала и Полли Стивенсон, убеждавшая его яснее выразить свои религиозные убеждения; ей доставило удовольствие увидеть, что у его кровати висела картина с изображением Страшного суда. Лишь однажды в течение этого периода Франклин ненадолго встал и попросил привести его постель в порядок, чтобы он смог «умереть приличным образом». Салли выразила надежду на его выздоровление и на то, что он сможет прожить еще много лет. «Надеюсь, что нет», — спокойно ответил он[613].

Затем прорвался нарыв в легких, и он больше не смог говорить. Бенни приблизился к его кровати, и дед взял его руку в свою. В одиннадцать вечера 17 апреля 1790 года в возрасте восьмидесяти четырех лет Франклин скончался.

В далеком 1728 году, будучи начинающим печатником, гордящимся своей верой в честность, необходимую людям его профессии, Франклин написал для себя, а может, просто для собственного развлечения шутливую эпитафию, отразившую ироничный взгляд на его странствия по миру:

Однако незадолго до смерти Франклин распорядился сделать на могиле, которую хотел разделить со своей женой, более простую надпись. Его надгробный памятник, писал он, должен представлять собой мраморную плиту «шести футов длиной, четырех футов шириной, плоскую, с надписью у верхнего края: Бенджамин и Дебора Франклин»[615].

Около двадцати тысяч скорбящих людей, более чем когда-либо прежде в Филадельфии, вышли на улицы, чтобы наблюдать за погребальной процессией, направлявшейся к кладбищу при церкви Христа, расположенному всего в нескольких кварталах от его дома. Впереди процессии шли священнослужители всех городских религиозных конфессий.

Уильям Франклин. В своем завещании Франклин передавал своему единственному оставшемуся в живых сыну не имевшие никакой ценности претензии на получение земельных участков в Канаде и прощал ему все невозвращенные долги. «Та печально известная роль, которую он сыграл против меня в последней войне, вынуждает не оставлять ему имущества, которое он пытался у меня отнять». Уильям, считавший, что уже расплатился со всеми долгами, передав по акту свои земли в Нью-Джерси, жаловался на «постыдную несправедливость» завещания и за оставшиеся двадцать пять лет жизни так и не вернулся в Америку. Но он по-прежнему свято чтил память отца и не позволял себе резких публичных высказываний в его адрес. Действительно, когда его собственный сын Темпл в состоянии крайнего возбуждения занимался подготовкой издания биографии и трудов Франклина, Уильям начал работу над своим собственным вариантом биографии, который, как он надеялся, воздаст должное отцу, показав «поворот в его сознании и многообразие его знаний». Но этому не суждено было случиться. Он женился на своей домовладелице Мэри Д’Эвелин, но после ее смерти в 1811 году оказался совершенно разбитым и одиноким человеком. Сам он умер три года спустя, находясь вдали от сына и страдая от того, что называл «тем состоянием одиночества, которое более всего невыносимо моей натуре»[616].