Органиста звали Лассе Эверлеф; имя, кажется, шведское, может, он и был швед. В четырнадцать лет он уже умел играть на ситаре, скрипке и фортепиано, органом же занялся довольно поздно, лет в девятнадцать – двадцать. К сожалению, Джек не смог встретиться с ним – того срочно вызвали играть на похоронах у друзей; Лассе попросил своего сменщика принять Джека.

Лассе Эверлеф запомнил просьбу Джека – исполнить немного церковной музыки; Джек хотел составить представление, какую музыку играли на рождественских концертах в крепости – ведь на них-то папа и думал его водить. Лассе составил список своих любимых вещей на Рождество и оставил его сменщику, пожилому господину по имени Матс Линдхардт, бывшему ученику Анкера Расмуссена (он и с Уильямом был знаком); тот вызвался сыграть их, несмотря на артрит.

– Вам разве не будет больно? – спросил его Джек.

– Если недолго играть, то нет, – ответил Линдхардт. – Кроме того, для меня честь играть для сына Уильяма Бернса. Уильям был необыкновенный. Конечно, я жестоко ему завидовал – он всегда был лучше меня, много лучше, да плюс еще моложе, это уж вовсе несправедливо!

Джек оказался не готов к этой встрече – подумать только, в Цитадели есть люди, не только лично знавшие его отца, но полагающие его необыкновенным! У Джека отнялся язык, он мог лишь слушать, как играет Матс Линдхардт. Насколько Джек мог судить, артрит ни капельки не сказался на способностях органиста.

В церкви больше никого не было, если не считать пары уборщиц; им, наверное, показалось странным слышать рождественскую музыку дождливым апрельским утром, а впрочем, она им не мешала.

В списке Лассе было и несколько любимых вещей Уильяма, сообщил Джеку Матс, – отрывки из баховских «Рождественской оратории» и «Канонических вариаций на тему рождественской службы» (Джек уже знал, что отец любил играть эти вещи), затем «Рождество Господне» Мессиана и «Полуночная месса» Шарпантье (этих вещей Джек не знал).

Слушая Линдхардта, Джек понял, что отец, несомненно, много раз воображал, как играет для сына. Однако Алиса наложила на это запрет, как и на многое другое.

– Мистер Бернс, это рождественская музыка, – мягко сказал Матс; только тут Джек заметил, что в церкви тишина. – Она, в принципе, поднимает людям настроение.

Джек же рыдал.

– Мальчишка Нильс? – Как же, все носили его на руках, вся крепость, – вспомнил Матс. – А твоего отца носила на руках вся семья Рингхоф; поэтому-то случившееся и стало такой трагедией. Никто не винил Уильяма в смерти Нильса, но Карин в брате души не чаяла и, конечно, не могла смотреть на Уильяма теми же глазами, что и раньше. Даже комендант сочувствовал ему, но сам был раздавлен – получилось, он в один миг потерял обоих сыновей.

– Где они теперь? – спросил Джек.

Подполковник Рингхоф ушел в отставку, он совсем старый, живет в городке Фредериксберг, там много стариков. Карин так и не вышла замуж и уехала, преподает в Оденсе в отделении Королевской датской консерватории.

Оставалась последняя тайна копенгагенского эпизода – почему Уильям поехал за Алисой и Джеком в Стокгольм. Конечно, Джек понимал, отцу было бы невыносимо больно, даже невозможно оставаться в Цитадели, но зачем ехать вслед за ними, если Алиса только что нанесла ему такой чудовищный удар?

– Как зачем? Чтобы видеть тебя, – ответил Матс. – Как еще он мог тебя увидеть, Джек?

– Она же спятила, правда? – спросил Джек. – Моя мать была чертова сумасшедшая!

– Лассе мне раскрыл глаза на одну вещь, – сказал Матс. – Он как-то сказал, что «органисты делаются органистами потому, что однажды в жизни встречают другого органиста».

Джек не понял, Линдхардт продолжил:

– Ну а многие женщины теряют рассудок потому, что не могут забыть свою первую любовь. Разве это так сложно понять?

Джек поблагодарил Линдхардта за рассказ и за музыку. Из Цитадели Джек вынес разочарование – он так и не увидел ни одного солдата, наверное, они в дождь не выходят из казарм. Еще он вынес ярость и ужас и чудовищную печаль – такие же, наверное, какие пережил его отец; Джек попытался вообразить себе, что чувствовал папа, отправляясь вслед за ним и мамой в Стокгольм.

Сев на паром, он стал думать, какие еще открытия ждут его – что еще налгала ему добрая мама, где еще она обвела его вокруг пальца? К примеру, в Копенгагене его спас, оказывается, не самый маленький солдат, а мальчик; а потом добрая мама сделала все, чтобы его спаситель расстался с жизнью. Джек помнил, как их спас шведский бухгалтер; интересно, правда это или ложь? Кого милая мама сжила со свету в Стокгольме?

До чего лживы наши воспоминания; мы храним в памяти не фотографии, а раскрашенные открытки. Пушистый нетронутый снег, рождественские свечи в окнах; только ран, зияющих в телах и душах детей, не видно. Джек был уверен: то, что он помнит про стокгольмскую церковь Ядвиги Элеоноры, про ее золотой алтарь, про встречу с Торвальдом Тореном, юным шведом-органистом, – все это искажено, неверно, не происходило в действительности.

Торвальд, однако, оказался реальным, Джек сразу его узнал. Но Уильям не спал ни с одной хористкой, не говоря уже о трех! Алиса выдумала Ульрику, Астрид и Венделу из головы, поэтому, конечно, Джек и не помнил их лиц. В Стокгольме его папа соблюдал целибат не хуже католического священника – ну, почти.

Церковь Ядвиги Элеоноры была лютеранской, Торвальд очень обрадовался, получив Уильяма в помощники; Уильям был старше и многому его научил. Но долго это не продлилось – Алиса, не теряя времени даром, в два счета настроила всю паству против Уильяма, изобразив его неверным мужем и беглым отцом.

– Я, конечно, старался как мог, каждое воскресенье убеждал людей в обратном, – сказал Торвальд Джеку, – но ничто не могло затмить образ твоей мамы с тобой в «Гранд-отеле». Ее там видели все, буквально все, и занималась она не чем-нибудь, а снимала клиентов, и, конечно, это была не жизнь для тебя – ты же был как зверь в зоопарке, как картина на выставке! И там, в «Гранде», и на озере Меларен, где ты катался на коньках с папиной любовницей, – мама тебя водила по городу как диковину!

– Что? – переспросил Джек.

Не мог же Торвальд назвать жену Торстена Линдберга папиной любовницей! Ее звали Агнета Нильсон, она просто любила свою девичью фамилию, так помнил Джек.

Торвальд Торен покачал головой.

– Джек, лучше тебе поговорить с самим Торстеном Линдбергом, – сказал он.

Джек так и планировал сделать, просто встретил Торвальда первым – зашел в церковь. Линдберга, оказалось, найти не сложнее – он по сию пору завтракал в «Гранде».

Разумеется, Агнета Нильсон никогда не была замужем за Торстеном – тот вообще был гей, всю жизнь. Агнета преподавала хоровое пение в Королевской консерватории в Стокгольме, Уильям был ее любимый ученик. В скорби по Нильсу Рингхофу – и по Карин, которую Уильям глубоко любил, – он искал покоя и нашел его в объятиях женщины постарше.