– Можно я погляжу? – спросил он.

– Это письмо не требует ответа, Джек.

– Лесли, мать твою, дай мне немедленно это блядское письмо!

– Похоже, эта Эммина шутка «для своих» – не слишком удачная, – сказала Лесли и отвела руку, Джеку пришлось вытянуться во всю длину, чтобы его схватить.

Бумага почти бежевая, матовая, приятная на ощупь – высшего качества. Название больницы и адрес выведены синим, красивыми, четкими буквами. Да, в письме нет ничего личного, Лесли права. «Всего наилучшего» – формальная, сухая фраза.

– Знаешь, наверное, это даже не письмо, а так, записочка, – сказала миссис Оустлер, а Джек тем временем пожирал глазами подпись Мишель Махер, искал в ней намек на чувства, которые, надеялся он, она до сих пор к нему испытывает.

– Знаешь, неприятно трогать вещи, которых касался дерматолог, – продолжила Лесли. – Впрочем, оно тут пролежало с месяц-другой, как думаешь, оно еще заразное?

– Едва ли, – сказал Джек.

Он взял это письмо с собой в Европу и перечитывал каждый день. Он думал тогда, что будет хранить это холодное, формальное письмо без единого намека на нежность всегда; он полагал, что, быть может, до самой смерти не получит от Мишель Махер другой весточки.

Джек не смог купить билет на прямой рейс в Копенгаген; пришлось лететь через Амстердам, туда отправлялся утренний рейс из Торонто, а оттуда – утренний рейс в датскую столицу. Когда пришло время выходить из дому, Лесли как раз принимала ванну. Джек подумал, ему удастся исчезнуть незамеченным, и решил просто оставить записку, но Лесли не собиралась так просто его отпускать.

– Джек, не забудь попрощаться! – услышал он ее голос из ванной; дверь, как всегда, не закрыта, как и дверь в спальню.

После отъезда байкеров они провели дома наедине целую неделю. За это время не было ни одного ночного визита друг к другу; никто не брал в руки пенис Джека; никто не ходил по дому голый. Наверное, Алиса слишком сильно хотела, чтобы они переспали друг с другом. Да, их тянуло друг к другу, Джек это чувствовал, но, судя по всему, они оба до сих пор сопротивлялись воле его матери. Видимо, помогли сестры Скреткович.

Но даже на этом фоне поцелуй на прощание – в порядке вещей. Джек, как настоящий джентльмен, повинуясь приказу дамы, отправился наверх, притворившись, что не заметил раскиданного по кровати нижнего белья. Лесли лежала в ванне, закрытая пеной. Джек подумал – наверное, в такой ситуации поцелуй будет вполне невинный. Впрочем, какое у нее лицо! Сосредоточенное, страстное, как у тигра, готовящегося к прыжку…

– Джек, ты ведь не бросаешь меня? – спросила Лесли. – Меня бросила Эмма, потом Алиса. Но ты не бросишь меня, правда?

– Нет, я не брошу тебя, – ответил Джек возможно более нейтральным тоном. Лесли поджала губы и закрыла глаза.

Он встал на колени у ванны и едва-едва коснулся ее губ своими. Ее глаза распахнулись, ее язык выстрелил ему в рот; она схватила его руку и утянула ее под воду, замочив рукав. Джек не успел и пальцем пошевелить, как его ладонь уже коснулась под пеной иерихонской розы Лесли Оустлер.

Поцелуй продолжался. Они слишком много пережили за последнее время, и Джек не хотел обижать Лесли. Он попытался скрыть свое раздражение: все-таки пора в аэропорт плюс придется сменить рубашку.

Миссис Оустлер никогда особенно не восхищалась актерским талантом Джека – она почти всегда чувствовала, когда он притворяется, наверное, потому, что знала его с детства.

– Ну, Джек, я, конечно, не Мишель Махер, но целуюсь я ничего, а?

– Мне надо переодеться, – сказал Джек; у него стоял, Джек надеялся, она не заметит. Он повернулся к ванне спиной и направился к двери, добавив: – Целуешься отлично, что и говорить.

– Ты не забудь, Джеки, – крикнула ему вслед Лесли, – твоя мама хотела, чтобы мы это все проделали!

Джек Бернс увез с собой эту мрачную мысль в Копенгаген. Он остановился в «Англетере», на этот раз не в корпусе для горничных, а в номере с окнами на площадь. И статуя и арка были на месте, правда, выглядели несколько менее грандиозно, чем запомнились ему когда-то, однако Нюхавн он узнал – те же лодки, та же серая вода в канале, тот же ветер с Балтики. Джек правильно предсказал погоду сестре Скреткович – шел дождь.

Распаковав чемоданы, он нашел фотографии маминой груди, две штуки – Лесли спрятала их у него в одежде, а две другие оставила себе, все по-честному. Джек был доволен – отличная возможность проверить, правда ли татуировку делал Татуоле; мама столько ему лгала, хотя едва ли в данном случае это имело смысл.

Тату-салон по адресу Нюхавн, 17 по сию пору назывался «Татуоле»; на стенах до сих пор висели его «блестки», в заведении так же пахло табачным дымом, яблоками, спиртом и лещиной. Несло и еще какими-то пахучими ингредиентами для чернил, но эти запахи Джек не опознал.

Заправлял в заведении человек по прозвищу Бимбо, невысокий, крепко сбитый; он пришел туда в 1975 году и учился у Татуоле. Носил он зюйдвестку, «блестки» его напоминали работу учителя – тоже «моряк», «старая школа». Как и Джерри, Бимбо ни за что не стал бы называть себя «тату-художник», только татуировщик. В нем ощущался тот же дух, что у автора сердца Дочурки Алисы.

Он как раз и татуировал разбитое сердце, когда вошел Джек. В самом деле, в мире ничего не меняется, подумал гость из-за океана. Бимбо даже не поднял головы, только проговорил:

– А вот и Джек Бернс.

Без тени удивления, можно подумать, он его ждал; без намека на восхищение, с которым его имя всегда произносил мистер Рэмзи. Впрочем, тон был вполне дружелюбный.

– Я слышал, твоя мама умерла, вот и ждал тебя с того самого дня, – объяснил Бимбо.

Татуируемый юноша лежал ни жив ни мертв; грудь раскраснелась, кажется, видишь, как бьется его настоящее сердце. Татуировка «разорвана» пополам, «лежит» поверх розы неземной красоты. Великолепная работа. Низ сердца опутывает свиток, пока пустой. Если мальчишка мудр, то до поры подождет выводить имя – может, появится в его жизни человек, который его излечит.

– А почему ты решил, что я приеду?

– Оле все время говорил, что однажды ты приедешь сюда и засыплешь его вопросами, – сказал Бимбо. – Он говорил, что тебе в голову запихнули целую кучу дезинформации; у тебя, говорил он, не память, а таблоид, желтее некуда, одна брехня да выдумки. Надо сказать, сильный образ.

Джек подумал, что Бимбо и Оле, скорее всего, правы.

– Оле говорил мне так: «Если мальчик, когда вырастет, свихнется, я не удивлюсь!» Но кажется, ты вырос нормальным.

– Полагаю, с мамой ты не знаком.

– Да, ее я никогда не встречал, – ответил Бимбо, тщательно выбирая слова.

– А папу?

– Твоего папу все обожали, но я его тоже не встречал.

Джек совсем не ожидал услышать, что его папу обожали; то была первая из целого ряда неожиданных новостей.