ведь ей этот номер был ни к чему, ведь ей звонил не 240-93.

Она повесила трубку и бегом вернулась в свою комнату.

Одиночество. Так ли страшно, как ей только что казалось, было одиночество? Теперь она сознавала, что есть вещи и пострашнее одиночества. И с одной из этих, еще более страшных вещей ей предстояло столкнуться сейчас.

Она только что думала, что с ней уже ничего не может случиться. Она ошиблась. Может, и еще как может! Она только что стояла у этого самого окна и в почти блаженном неведении будущего думала, что все страшное уже позади, в прошлом. А машина судьбы уже снова была пущена в ход. Ее рычаги и колесики уже двигались и крутились, готовые переломать, перемолоть, раздробить, уничтожить все, что еще осталось от нее и ее жизни. И как всегда, когда она спешила и волновалась, все вещи начали исчезать. Берет, где ее берет? Она перерыла комнату, заглянула даже в комод, хотя никогда не прятала туда берета. Ничего, можно и без берета. Она вспомнила сквозь спешку и волненье рассказ о том, как осужденного ведут на казнь, и он, совсем как она сейчас, сбивается с ног, ища свою шляпу. И смущенные слова часового:

— Ничего, можно и без шляпы. Ничего…

Она оглянулась. Рассказ. Чей это рассказ? Читала она его когда-то или придумала сейчас? Не все ли равно? Она взглянула на стену и увидела берет, висевший на крюке. А может быть, лучше, вместо того чтобы ехать в НКВД, просто повеситься на этом крюке?

Она не успела заштопать перчатки. Дырявые. Если держать руку сжатой в кулак, незаметно. А если и заметно, не все ли равно? Она по привычке взглянула на себя в зеркало, надев берет. И по привычке, перебивая страх и сердцебиение, навстречу из зеркала, будто подпись под ее отражением, выплыла мысль: «Я? Почему это я? Разве я прежде была такая?»

Нет, она не была такой прежде. Даже пять минут тому назад, до телефонного звонка, она все-таки не была такой раздавленной, такой покорной, такой готовой ко всему и на все.

Глава вторая

…Этот стеклянный широкий подъезд, этих часовых, эту лестницу, покрытую ковром, этот пустой, тихий коридор она хорошо знала. Через этот порог она уже не раз переступала такими же похолодевшими, тяжелыми ногами, с такой же подкатывающейся к горлу тошнотой.

Кабинет. Зеленый колпак зажженной лампы. Опущенные шторы. Штром повернулся к ней, сияя лысиной и улыбкой, и, не вставая, протянул ей руку:

— Присаживайтесь. Давненько мы с вами не болтали.

Нет, так не могла начаться глава нового несчастья. Это еще не гибель. Отчего не могла? Оттого, что Штром улыбался? Но и в то утро он улыбался совсем так же, такой же восточной, лукавой, сияющей улыбкой.

Она подала ему руку. Он пожал ее долгим притворно-сердечным пожатием:

— Ну как? Все хорошеем?

Он взглянул ей в лицо, и его зоркие блестящие глаза удивленно расширились.

— Вы больны?

— Нет.

Она покачала головой.

— Но вы были больны? — настаивал он.

— Нет, — повторила она. — Я ни разу не хворала за этот год. Я совсем здорова.

Он поправил галстук, взглянул в угол кабинета и притушил лампу.

— Конечно, жить не всегда легко. Досадно, да что поделаешь. И я ведь предлагал вам, помните, заняться вами? Не захотели, гордая испанка.

Он отряхнулся и снова заулыбался, давая понять своей улыбкой, что на большее сочувствие к несчастью Веры он не способен. Большего с него получить нельзя.

Потом протянул портсигар, зажег ее папиросу и закурил сам.

— Теперь побеседуем о деле, — начал он по-прежнему весело. — Я попросил вас приехать оттого, что вы мне очень нужны. Ведь, насколько я помню, вы хорошо обучены английскому языку. Фундаментально и с подобающим выговором? А? Ну так вот…

Дело оказалось простым. В Москву прибыл американец — доктор — на несколько дней. Но беда в том, что он и журналист вдобавок, а мы этого не знали. Любопытный черт. Все ему видеть надо, всюду свой нос сунуть. Наши сотрудницы, как на подбор, все заняты. Некому с ним возиться, а одного его тоже оставить не годится, с его любопытством. Вот мне и пришло в голову приспособить вас временно. Услуга за услугу. Я в долгу не останусь.

Он бросил в пепельницу папиросу и закурил новую.

— Сдам его вам под расписку. Не отпускайте его ни на шаг. Куда он, туда и вы. И переводчицей в разговорах. Впрочем, лучше поменьше посторонних разговоров и, главное, клиник и лечебниц. Очаруйте его. Вы ведь умеете. И всякие там загородные прогулки, виды и пейзажи, театры, ночные кабаки, цыгане.

Вера встала с места, подошла к столу и повернула рефлектор, освещая всю себя.

— Вы, должно быть, еще не посмотрели на меня? Видите, на что я стала похожа? Мне ли очаровывать? Вы смеетесь надо мной.

Она стояла перед ним вытянувшись, нисколько не скрывая, а, напротив, подчеркивая, выставляя напоказ свой жалкий, усталый вид, и порванные перчатки, и сношенные туфли, и грошовый берет. Он, наклонив зеркально-лысую голову, оглядел ее серьезно и критически, будто взвешивая и оценивая.

— Да, — сказал он наконец, — экипировочка действительно подгуляла. И парикмахерский ремонт тоже спешно требуется. И конечно, наводка красоты на фасад. Но все это пустяки. — Он протянул руку вперед, освобождая из-под манжеты большие круглые золотые часы. — Теперь без десяти одиннадцать.

Вера сжала руки в разорванных перчатках:

— А если я не захочу? А если я не соглашусь?

— Не согласитесь? — Он казался искренно удивленным. — Как так — не согласитесь? — Глаза его вдруг блеснули хищным, пустым, стеклянным блеском. — Вы уже раз не согласились. Но тогда это касалось чувств, а в вопросах чувств я не допускаю ни малейшего принуждения. — Он вдруг рассмеялся весело и раскатисто, потом, вынув платок, вытер им глаза. — Ну и рассмешили вы меня, дорогая. Давно так не смеялся. Отказываться все же не советую. Так вот, теперь без десяти одиннадцать, а в половине второго мы с вами завтракаем с американцем в «Метрополе». — Он протянул руку к телефону. — Сейчас вами займутся. Отделают вас под орех. Красавицей, как прежде, станете. Не извольте беспокоиться. И нарядят соответствующе. Не узнаете себя.

И, не дожидаясь ответа Веры, он снял трубку телефона.

В половине второго рыжеватая молодая женщина, в белом костюме, с модной белой сумкой через плечо, в маленькой шапочке на свежезавитых волосах, вышла из автомобиля и вошла в отель «Метрополь».

Вера видела, как она, переставляя свои золотисто-шелковые ноги, прошла мимо швейцара и растерянно