характеров. И мода эта была на простецкость, на жизнерадостность, на хамоватость. Рубаха-парень, душа нараспашку — вот, должно быть, идеал этой моды. Подчеркнутое довольство своей судьбой и своим положением в своей стране.

За соседним столиком сидел когда-то знакомый с Верой и ее мужем «знатный человек страны», знаменитый инженер. Он говорил очень громко и звонко горловым голосом, и собеседник отвечал ему так же. Будто для публики, чтобы все слышали, о чем они говорят. Подчеркнуто: «Секретов нет. Ничего не скрываем». Они сопровождали слова стуком по столу кулаком с поднятым вверх большим пальцем. Оба. Это тоже, должно быть, был модный жест. Прежде Вера не видела его. Кулак с опущенным большим пальцем — жест императора, означавший смерть побежденного гладиатора-раба. Обратный жест побежденных рабов — не значит ли он: жить, во что бы то ни стало жить? Напрасно поднимают — жить все равно не дадут. Какой вздор, о каком вздоре я думаю! Ведь я здесь по приказанию Штрома. Мне следует теперь заговорить с американцем. Но слов для разговора еще не находилось. Лучше молчать и улыбаться, раз это разрешено.

Она снова посмотрела на притворно самодовольного и самоуверенного «знатного человека». И чего он так старается? Захотят сослать или расстрелять — сошлют или расстреляют. Стучи не стучи кулаком с поднятым вверх пальцем.

Он повернул к ней голову, и лицо его сразу потеряло все самодовольство, всю самоуверенность. Глаза стали косящими, и взгляд их трусливо убежал в сторону. Но только на мгновение. Глаза, вспыхнув радостью узнавания, уже снова возвращались к Вере и открыто и радостно остановились на ее лице.

— Вера Николаевна! Вы ли это? Сколько лет, сколько зим…

Вера поняла. Он увидел Штрома. Если она со Штромом и к тому же так элегантно одета, значит ее не только можно, ее непременно нужно узнать.

Она кивнула ему:

— Как поживаете?

— А-а-тлично, — ответил он преувеличенно радостно. — А как же можно у нас в Москве поживать? Небось сами знаете.

— К сожалению, нет, не знаю. Я была почти два года больна и только теперь начинаю поправляться.

— Ай, ай, ай, нехорошо! — «Знатный человек» покачал головой. — То-то я смотрю — похудели будто. Поправляйтесь скорей. Жить стало веселей, а-атлично стало жить. За ваше здоровье! — Он выпил рюмку водки и закусил, крякнув, как извозчик. — Удивительно приятно стало жить!..

«Ну, как кому. Да и вам — долго ли будет приятно? До первой катастрофы, до первого расстрела». Но этого, конечно, Вера не сказала. Это она только подумала.

Штром положил ей еще спаржи:

— Вам надо хорошо питаться.

И он сейчас же принялся объяснять американцу, что Вера была больна и только недавно стала снова выходить…

Ложь, ложь, обман. Она старалась не слушать. Но есть тоже не могла. Она, постоянно мучившаяся голодом, мечтавшая о таком вот рябчике, о такой вот спарже, теперь, когда этот рябчик и эта спаржа очутились на ее тарелке, только брезгливо отворачивалась от них. Но ведь она была тут не для того, чтобы есть. Она исполняла приказание Штрома, и это мешало ей есть. Ее горло от волнения сузилось, и жевать стало утомительно. Но пить можно было, и она пила. От вина становилось спокойнее, легче. Штром зорко наблюдал за ней своими блестящими, веселыми глазами. Она не могла догадаться, доволен ли он ею или нет. Он улыбался. Но ведь в то утро он тоже улыбался той же самой вкрадчивой, ласковой улыбкой. Она вздрогнула. И американец сейчас же озабоченно спросил:

— Вам нездоровится? Вам холодно?

— Нет-нет. Я чувствую себя отлично.

Вот и она уже поддалась общей моде. Вот уже и она говорит «отлично», скрывая за этим «отлично» свой страх: поняла, что теперь необходимо чувствовать себя отлично или, по крайней мере, притворяться, что чувствуешь себя так.

Как давно она не пила крепкого черного кофе. С коньяком. Вкусно, и сердце начало тепло и гулко стучать в груди: «Я тут, я тут, я тут. Не бойся, нечего тебе бояться. Нечего».

Разве нечего? Может быть, правда ей нечего больше бояться.

Может быть, все страшное уже позади.

Но и это была ложь, но и это был обман. Все — ложь и обман. Даже стук собственного сердца.

Штром закончил вымышленный рассказ о ее болезни и уже успел перейти к тому, что интересовало его, к чему он вел рассказ. И американец пошел ему навстречу. Так просто и естественно. Раз Вера сейчас ничем не занята, раз все ее время свободно, почему бы ей не быть такой бесконечно милой и не сделаться гидом американца по Москве?

— Давайте попросим ее вместе, — предложил Штром.

— С восторгом! — Американец, безусловно, был искренен. Ему, безусловно, очень хотелось, чтобы Вера шпионила за каждым его шагом.

— Но как мне вас упросить? Как?

Упрашивать совершенно не требовалось, ведь Штром уже приказал ей. Она уже согласилась, иначе бы она не была здесь. Она только не смеет показать американцу, что она согласна. Не надо торопиться.

Она, рассеянно улыбаясь, смотрела на американца. Она уже овладела улыбкой. Нет, смотреть на него все-таки не надо. Глаза могут ее выдать. Она стала следить за дымом папиросы.

— Я собиралась хорошенько отдохнуть. Ни с кем не видеться, лежать целыми днями. Мне надо окрепнуть перед поездкой в Крым. Я, право, не знаю…

— Вера Николаевна… — настаивал Штром. — Вы ведь не только очаровательны — вы еще и добры. Ну ради нашей старинной верной дружбы. У вас так много друзей, но все-таки один из самых преданных…

Ложь, издевательство. У нее нет ни одного друга на свете. Только враги. И этот американец, конечно, тоже враг.

Вере хотелось плеснуть Штрому кофе в лицо. Она сознавала, что немного пьяна. Не настолько, чтобы действительно плеснуть кофе, достаточно, чтобы поколебаться — не плеснуть ли?

— Если бы вы согласились… — голос американца звучал наивно и просяще, — вы бы так скрасили…

Она продолжала курить, улыбаясь и следя за дымом.

— Согласиться? Но я так устала. А вы ведь захотите осмотреть всю Москву, все увидеть, со всеми поговорить. Это очень утомительно.

— Нет, я не утомлю вас. Вы сами составите программу, вы повезете меня только туда, куда захотите, — уговаривал американец. — И вы сделаете доброе дело.

Доброе дело! Ей совсем не хотелось заниматься добрыми делами, но и зла ей тоже делать не хотелось. Ни добра, ни зла. Ей приказали, и она слушалась. Только и всего, и нечего этому американцу так благодарить, так радоваться.

— Вы не можете себе представить, каким я чувствовал себя одиноким в Москве.

Штром поднял брови на зеркальном лбу:

— Не