– это разные меональные воплощения одного эйдоса, и цель лингвистической герменевтики – «постижение идеи слова», поскольку само по себе

«слово есть инобытийное выражение объективно существующего смысла».

Важно, что анализ проводится прежде всего на текстах Нового Завета: на новозаветных текстах происходила и ментализация русского сознания в момент христианизации, в «момент становления сущности».

В интерпретации конкретного средневекового материала автор справедливо усматривает проблему понимания. Для древнеславянского переводчика это эйдос, для современного интерпретатора – ноэма. Мы понимаем (в понятии) ноэму эйдоса средневекового книжника, поэтому эйдетический способ перевода и предстает как концепт (внутренняя форма, этимон и т.п.), а ноэматический – как понятие, взятое в плане символа. Отсюда – точность и строгость конкретных интерпретаций относительно таких слов и семантических рядов, как лице-образ, скорбь-печаль-туга, упование-надежда, буи-уродивъ, миръ, тѣло-плоть, имя-знамя, вещь и пр. Для анализа привлечены ключевые слова текста, важные и в отношении их ментальных характеристик.

Останавливает внимание преобладание глагольных форм, подвергнутых анализу. Выбор глагольной лексики объясняется, во-первых, уже указанными причинами (ментализация имен осложнена многочисленными субстратными воздействиями и потому затруднителен однозначный результат анализа); во-вторых, автор в своем анализе исходит из цельности и законченности суждения, его интересует явленность признака, эйдоса, а на глагольных основах этот процесс легче выявить и описать. Вопрос заключается в следующем: до каких пределов вообще результативен предложенный автором метод также и в отношении эйдосов других групп лексики?

Затем: по отношению к нашему времени слова могли изменить свое значение, и определять такое значение по современным источникам-словарям несколько опасно. Вдобавок, сопоставление славянских и греческих слов (речь идет о переводе Библии) тоже не всегда корректно. Именно в этом моменте и возникает опасность «вхождения в герменевтический круг»: иллюзия точного соответствия эйдосов славянских и греческих слов возникает и оттого, что в результате семантического калькирования как отражения ментализации через сакральный текст у нас возникает убеждение в большей или меньшей точности того или иного варианта перевода. «Выразить нужный смысл в нужной внутренней форме», – полагает А.Μ. Камчатнов, – чаще всего удавалось св. Кириллу, конечно, не посредством определенной языковой формы, но через адекватную греческому идею. Иллюзия точности возникает потому, что именно к такому переводу, к принципу перевода Кирилла, и восходит большинство собственно русских (восточнославянских) ментальных эйдосов, полученных в нашем языке и отраженных в каноническом переводе Писания, как церковном, так и синодальном, в процессе христианизирующей ментализации.

Строго говоря, герменевтика и не всесильна. Она намечает контуры понятий о смысле, и только наши воображение и интуиция способны заполнить их радужными красками образов, навеянных средневековыми символами. Однако появление работ такого рода становится веянием времени. Это новый этап освоения древнерусских источников, призванный углубить исследование их содержательных сущностей, той информации, которая не лежит на поверхности, а скрывается за ними: за источниками, за словами, за знаками, подлежащими семантическому раскрытию и герменевтическому истолкованию. Схематическое конструирование семиотики сегодня оправданно сменяется творческой ре-конструкцией с позиции ономасиологической лингвистики.

ГЛАВА XX.

СКОЛЬЖЕНИЕ К КОНЦЕПТУАЛИЗМУ

Философ всегда (в буквальном смысле слова) еретик, т.е. свободно избирающий.

Николай Бердяев

1. Расстановка сил

В предреволюционные годы в России сложилось известное противостояние русской философии активно внедряемому с Запада неокантианству. Молодые русские философы направлялись на выучку в Германию и возвращались оттуда готовыми «немецкими профессорами». Они стали издавать свой научный журнал «Логос», в первом же номере которого в редакционной статье объявлялось, что

«смутную, но несомненно подлинную потребность в синтезе и системе, столь живо ощущаемую ныне всеми, нам надо заботливо направить по могучему и широкому руслу мировой культуры»,

так как

«основные принципы русской философии никогда не выковывались на медленном огне теоретической работы мысли, а извлекались в большинстве случаев уже вполне готовыми из темных недр внутренних переживаний» (Логос 1910: I, 5 и 2).

Один из таких философов, Федор Степун (1884 – 1965), развивая эти мысли, потребовал «только того», чтобы русские философы

«перестали философствовать одним „нутром“, чтобы они поняли, что нутряной style russe, отмененный Станиславским на сцене, должен исчезнуть и в философии, так как философствовать без знания современной техники мышления – нельзя» (Степун 1990: 260).

В качестве примера приводится философствование Бердяева:

«Бердяев увлекал меня силой своей интуитивно-профетической мысли, но и возмущал той несправедливостью и той неточностью, с которыми он говорил о моих тогдашних кумирах и учителях, о Канте, Гегеле, Риккерте и Гуссерле»;

он меня

«оскорблял своею сознательною антинаучностью» (там же: 281).

Холодный немецкий рассудок оценивает теплоту русской мысли…

В настоящей главе мы рассмотрим позицию нескольких русских философов, которые сближаются общим устремлением в сторону концептуализма, понятого как сила, примиряющая реализм и номинализм.

Объективные условия развития русской философии подвели к осознанию, выявлению и формулировке всех трех содержательных форм слова в их взаимной связи с пока еще только подразумеваемым концептом, уже был описан «семантический треугольник» (1892) и сделаны первые выводы о связях между реализмом, номинализмом и концептуализмом. Вдобавок, выяснилось, что не существует резких границ между ними, а их взаимное действие идет на пользу самой философии.

2. Георгий Петрович Федотов

(1886 – 1951)

Г.П. Федотов скорее историк (и публицист), чем философ; в «историях русской философии» о нем не пишут. Тем не менее есть смысл остановиться на этой личности, хотя бы потому, что он первый поставил вопрос об относительности всех точек зрения на универсалии. Сделал он это в своей книге «Абеляр» (1924), которая вышла в Петрограде накануне эмиграции в 1925 г. ее автора.

Отдавая должное европейской науке XII века, Федотов отметил, что

«амплитуда колебаний той эпохи, созданная напряженностью внутренних противоречий, не меньше, а вернее больше нашего времени, но, в отличие от него, еще не утрачено органическое единство, создающее свой монументальный стиль» (Федотов 1924: 5)

– в области мысли прежде всего.

Далее Федотов внимательно прослеживает все оттенки общественной жизни той эпохи, согласуя их с развитием типов мышления.

«Подобно анализу языка в грамматике, с которой она была тесно связана, диалектика до XI века не обнаруживала творческого движения. Она передавала традиции формальной аристотелевской логики» (там же: 121),

но в конце XI века

«мы наблюдаем бурное волнение. Создаются школы, кипит страстная борьба, из комментариев вырастают новые системы. Мы присутствуем при рождении новой мысли (нашей мысли)».

Усилиями нескольких поколений образовался