«провал – в онтологию, т.е. в мир подлинно сущего. От форм мышления путь вел в мир реальностей, подобно тому как гносеология, т.е. учение о познании, нашего времени, еще недавно грозившая поглотить всю философию, теперь открывает двери для новых онтологических построений <…> Средневековье столкнулось с этим вопросом в проблеме „родов“ и „видов“, того, что называли тогда универсалиями, и что, не особенно точно, мы переводим на наш язык словами общие понятия (слово понятие тогда еще не было ходячим термином, а именно одним из предметов спора)» (там же: 122).

«В несколько измененной форме вопрос <…> гласил: универсалии (= роды и виды) суть вещи (res) или слова (voces)? Отсюда две философские школы: реалистов и номиналистов (вместо „вокалистов“, так как vox в течение XII века заменено было словами nomen и sermo). Реалисты признают реальность общего, понятий (которых „не было“. – В.К.), идей и идеального мира вообще (в XIX веке их называли идеалистами). Номиналисты, определяемые прежде всего отрицательно (идеи не реальны) признают единственную реальность конкретных вещей. Это эмпирики, сенсуалисты („реалисты“ XIX века)» (там же: 123).

Теперь внимание: «Абеляр вовсе не концептуалист», как признают его философы по традиции, тем более – он не первооткрыватель концептуализма. Это суждение основано на текстах, Абеляру не принадлежащих. Сам Абеляр со временем отказался от употребления слова vox в пользу другого слова – sermones («по-русски, к сожалению, различие не передаваемо»). Подобно номиналисту Росцеллину, Абеляр различал vox как звучание слова и sermo как «слово в его значении, установленным человеческим разумом». В этом состоит заслуга Абеляра, поставившего проблему двуобращенности словесного знака. Nomen как имя по смыслу тождественно с sermo, именно Абеляр ввел слово nomen, тем самым «пресекая возможность уклона к грубому сенсуализму» (там же: 127). Слова с общими значениями выражают сходства вещей, таким образом, Абеляр – номиналист. Но в чем состоит сходство вещей? В слове вещь обозначена, но не есть вещь (не есть res), а также это и не ничто (nihil) – и тогда Абеляр находит слово status – состояние (качество) вещи, которое делает ее похожей на другие вещи. Иногда он прямо выражается res generis – «реальность рода», а это «подводит его вплотную к реализму». Тем самым Абеляр разбил неопределенное «имя» на sermo (близко к предметному значению – объему понятия) и на status (близко к словесному значению – содержанию понятия).

На этом дело не закончилось. Большая научная заслуга Абеляра в том, что он предпринял «процесс построения понятий» на основе сопряжения прежде слитных в сознании объема и содержания – а это уже точно приближение к концептуализму, так что Абеляр – «посредник между номинализмом и реализмом – еще одна точка зрения» на философа (там же: 128).

Так в исходной точке расхождений между разными точками зрения на универсалии один из блестящих умов средневековья показал равновероятность всех трех, и

«тем самым судьба средневековой культуры была предопределена. Несомненно, решение вопроса об универсалиях, переходя в метафизическую область, определяет всё содержание культуры» (там же: 130).

Тем более, что

«сакрализируя знание, Абеляр рационализирует веру. Самое определение веры, данное им <…> отличает веру от знания лишь по объекту, а не по природе субъективного отношения. Вера это existimatio – признание истинности вещей неочевидных, т.е. не доступных телесным чувствам <…> Вера – это принятая по доверию система знания. Разумеется, такая вера может только предшествовать знанию как его несовершенная форма. Сначала верить, потом понять» (там же: 135).

В этом открытии культурного значения работы Абеляра Федотов утверждает суть западной традиции мышления, ratio и рационализма, основанных на рассудке. В отличие от этого русская традиция опиралась на разумные основы мышления, положив в основание мудрость,

«а разум не может не быть связан с Логосом» (Федотов 1988: 88).

Косвенно такое расхождение предполагает, что в Европе «бурное волнение во второй половине XI века» обязано было расхождению церквей и окончательному размежеванию двух великих христианских культур.

Несчастливая подробность истории – монгольское иго – на три века приостановила развитие русской версии философии, но сохранила ее зерна в питательной почве Руси. Любопытно сопряжение исторических реалий с современностью. Это явное указание на то, что и помысленные метафизические объекты подвержены воздействию принципа относительности. Ниже мы увидим, что такого же мнения придерживались и московские неокантианцы.

В собственном философствовании Федотов столь же «всеяден», как и его средневековый герой. По своим убеждениям он реалист.

«Научное познание немыслимо без интуиции, без творческого созерцания» (Федотов 1982а: 220),

«но, конечно, историк остережется слепо следовать традиции <…> Кое в чем он прислушивается и к голосу противников, взор которых обострен ненавистью. Ненависти многое открывается, только не то, самое главное, что составляет природу вещи – ее essentia» (Федотов 1988: 73).

Однако возможен и другой взгляд.

«Вглядимся в хаос новых форм, чтобы усмотреть их идею. Сейчас не время еще найти ей настоящее имя. Ища в арсенале старых слов, приходится описывать ее, как примат воли, динамизм, активизм, энергизм…» (там же: 200)

– это уже позиция номиналиста, подыскивающего новой идее адекватное ей имя.

Понятие как овеществленная идея требует концептуалистского подхода.

«Говоря о русской интеллигенции, мы имеем дело с единственным, неповторимым явлением истории. Неповторима не только „русская“ но и вообще „интеллигенция“. Как известно, это слово, т.е. понятие, обозначенное им, существует лишь в нашем языке. Разумеется, если не говорить об intelligentia философов, которая для Данте, например, значила приблизительно то же, что „бесплотных умов естество“. – В наши дни европейские языки заимствуют у нас это слово в русском его понимании, но неудачно: у них нет вещи, которая могла бы быть названа этим именем» (там же: 72).

Соединение слова с вещью для обозначения идеи – основная забота концептуалиста. При этом

«несогласные в определении понятия („интеллигенция“. – В.К.), канонические авторы согласны в его объеме. Из объема мы и должны исходить. Для исторического понятия объем не произволен, а дан. Признаки определения должны его исчерпать, не насилуя, как платье, снятое по мерке. Попытаемся установить этот объем, ощупью, примеряя и исключая то, что не является русской интеллигенцией» (там же: 74).

Концептуалист возвращается в лоно реализма, он должен установить «признаки определения» понятия на основе известного его объема.

«Правильно определить вещь – значит почти разгадать ее природу. В этом схоластики были правы. Трудность – и немалая – в том,