Однажды он встретил на бульваре Захарова.

— Ну, как твоя девочка? — осведомился Захаров, выливая из глаз маслянистые чернила.

— Ты слышишь, — крикнул исступленно Дорош, — я ее постригаю в комсомол. Она дочь директора, кричи, футляр, о гибели Дороша!

Захаров поспешил скрыться.

Итак, Дорош все больше изнывал от раскола своих чувств и мыслей, приближаясь к пределу, за которым обычно его ждал припадок. Пока же ничто не облегчало его смятения. Наоборот, оно все увеличивалось под влиянием его друга Синевского.

* * *

Синевский, которому была поручена высокая роль пастыря, вначале прицеливавшийся к Лизе с вполне недвусмысленными намерениями, вскоре отступил; отступил под напором Лизы, удивляясь и испытывая некоторую неловкость от яркости того пламени, которое охватило Лизу и мешало исполнению его замыслов, вернее говоря, он зажмурился — точно так, как жмурится человек, неожиданно попавший из темной комнаты на ослепительный свет лампы. И точно так, как прищуренный человек свыкается с лампой и глаза его принимают спокойное выражение, ход же мыслей идет по намеченному еще в темной комнате пути, точно так и Синевский, вначале ослепленный чистым пламенем Лизы, привык к нему и успокоился на мыслях, которые взлелеял давно.

Шаг за шагом он пробирался в самую гущу ее душевной жизни, овладевая и делаясь ее полновластным хозяином. Лиза же в простоте своей умные и напыщенные речи учителя (а ведь он был не глуп) принимала за чистейшую монету любви и заботы о ней. Да и как иначе было расценить ей старательность учителя, который, не жалея на нее ежедневно трех часов драгоценного времени, заливался на множество ладов, преподнося с формулами алгебры и теоремами геометрии полнозвучные тирады по эстетике, призывы к полному освобождению, духовной эмансипации.

Со стороны показалось бы, даже самому привередливому критику, что эстетика, предложенная на уроке в то время, как прямой целью его достижений являлись скучные, но зато верные подступы математики не более как прием, долженствовавший смягчить жестокосердность теорем, придать алгебре повествовательную занимательность.

Вот примерный урок:

— Ты решила на сегодня задачи?

— Да, но вот одна никак не получается.

— Это значит, что ты ни одной не решила. В жизни нужно быть последовательным до конца. У тебя стал лучше цвет лица. Заметила?

— Никак, никак не могла решить задачи. Я над ней сидела больше часу.

— Я спрашиваю, заметила ты, как цвет твоего лица улучшился? Ах, задача… ну да, ты не раскрыла фигурных скобок. Вот так, и задача готова. Я говорю, что в жизни нужно быть решительной до конца. Женщина похожа на задачу, которую следует разрешить. Разрешить задачу — это узнать ее тайну, разрешить женщину — это значит эмансипировать ее. Полная и свободная женщина не имеет тайн.

— Я ничего не скрываю, — простодушно отозвалась Лиза, — у меня нет тайн.

— Очень часто, — продолжал он, — задача не выходит потому, что не раскрыты фигурные скобки.

— Но у человека их нет, — сказала наивно Лиза.

Тут Синевский окинул ее талию таким понятным намеком, что она покраснела.

— Когда женщина краснеет, — продолжал учитель, поймав ее на вспышке, — это признак того, что она еще не эмансипировалась полностью. Ведь ты хочешь свободы?

— Да, — произнесла с запинкой Лиза.

— Представь себе, что математическая задача, которую ты хотела бы эмансипировать, т. е. просто разрешить, — краснела бы от малейшего прикосновения пера? Возможно ли было б такую чувствительную и стыдливую задачу решать?

— Мне кажется, что я уже избавилась от стыда, право же… — сказала Лиза и еще больше покраснела, так как он не отводил глаз от ее талии и шарил ими ее плечи, шею и грудь.

— Пока ты не вытравишь стыда, ты не обретешь свободы духа. Стыдливость — младенчество души. Ведь от стыда краснеет не только кожа, но и душа.

— Стыдно бывает всей…

— Чтобы обрести полную независимость, — учил он дальше, — нужно так сделать, чтобы не только душа, но и кожа не краснела.

И так как Лиза не понимала, что же нужно предпринять, чтобы и кожа не краснела, он брался ей и это объяснить.

— Ты должна потерять стыд тела. Ну, например, не стесняться и быть обнаженной. Ты должна потерять свою… свою…

В течение многих лекций он повторял упрямо эту фразу, но не решался дать ей полное выражение и останавливался на полуслове. Лиза сжималась комком, и уши ее розовели.

Однажды ему удалось заставить ее обнажить руку. Она отвернула рукав блузочки выше локтя и, дрожа, спрятала лицо, на котором были написаны мучительный стыд, страх и надежда, что подобной демонстрацией она добровольно освобождается от страха и стыда. Он же, глядя на белую, как луч, руку с помертвевшими пальчиками, воскликнул, словно от восторга голосу тесно было в глотке:

— Я поздравляю тебя с успехом, несравненно более значительным, чем твои маленькие победы в алгебре. Манифестацией руки, протянутой в воздухе, как лунный шнур, ты показала истинный пример того, как нужно женщине в борьбе за независимость приучать и воспитывать в себе волевого бойца. Меч спит, одетый в ножны, но обнаженный бодрствует и разит. Твоя рука обнажена, как меч. Тебя не мучит сейчас стыд? — спросил он.

— Н-нет! — опустила она еще ниже лицо.

— Поздравляю! — воскликнул он. — Я вылечу тебя от тяжкого недуга.

Она почувствовала вдруг прикосновение холодных губ на локте и вздрогнула от неожиданности и отвращения. А он, воспользовавшись ее замешательством, обнажил ее плечо, потянув книзу блузочку.

— Замри! — продекламировал он, отступив на два шага, чтобы любоваться эффектным зрелищем. — Или ты думаешь, что плечо не меч, не оружие в борьбе?

И так как она близка была к слезам, он, чтобы отвлечь от них, вынул и разложил перед ней все свои галстучки, фееричные, как хвосты диковинных птиц.

— Смотри и учись, — повествовал он, — чего только не выдумывает человек в борьбе за культуру, за созидание независимого интеллекта! Я хочу показать тебе их с нравоучительной целью. Как несхожи пути наши. Тебе мешает стыд, и потому ты в любую минуту должна быть готовой смело обнажиться выше локтя и ниже… плеч. Мне же одежда не только не мешает, но обязывает культивировать свою внешность и следить за каждой пуговичкой. У меня пять зубных щеток, тридцать воротничков, около двух десятков галстуков. Амуниция, с которой я не расстаюсь. На полированном ногте больше коммунизма, чем на мушке винтовки, которую некоторые по привычке все еще кладут с собой спать. Галстук — дорога к социализму или к такому психическому состоянию, когда внешнее и внутреннее в человеке сожительствуют в гармоническом, насыщенном культурой единстве. Хочешь, я подарю галстучек? — он обратил внимание на блестевшие глаза Лизы. Видимо, ей нравился полосатый в опаловых яблоках шелк.

— Нет, нет! — отстранилась она.