Но присутствие Руперта сподвигло Джулиана критически взглянуть на сообщество «апостолов». Серьезные «апостолы» были некрасивы: костлявы, неуклюжи, а самое главное — бледны. Словно твари, выползающие из-под камней, подумал он. Какие-то застиранные. Джулиану вспомнилась метафора из сегодняшней речи — бледные корни, шарящие в темноте, и он посмотрел на длинные пальцы Стрейчи, словно лишенные нервов, на тощие шеи и сутулые плечи своих однокашников. Они были звездами в своем маленьком мирке, но за его пределами робели. Джулиан порой, приступами, думал о том, что с него хватит всей этой серьезности и похабства. Он наполовину итальянец. Ему нужно красное вино и выдержанный сыр, а не тосты, намазанные медом.

Он искренне сказал сестре, что присутствие ньюнэмских дам делает ужин намного интересней. Флоренция спросила, что он думает о лекции, и он ответил, что Метли — мастер смешивать метафоры.

— Но ведь он прав, — сказала Флоренция.

Она перешла в другой конец комнаты, где допрашивали писателя, и громко воскликнула: по ее мнению, он выразил именно то, что давно следовало выразить.

Метли протянул ей обе руки. Худые, крепкие, загорелые руки ухватили Флоренцию одним вежливым движением.

— Огромное вам спасибо, — сказал он. И добавил: — А я вас помню. Вы были на моей лекции в Пакета и слушали. Лектор всегда рад видеть лицо, на котором читается истинное понимание. Сегодня это случилось во второй раз.

Он не уточнил, что понимающее лицо гораздо более ценно, если оно молодое, женское и красивое. Но в его взгляде это читалось. Флоренция покраснела, а потом опять побледнела. Она что-то спросила про какой-то из его романов.

Когда подали ужин, оказалось, что Джулиан сидит рядом с Гризельдой Уэллвуд. Он обнаружил, что она, подобно ему самому, обдумывает возможность посвятить жизнь науке.

— Что же ты хочешь изучать? — спросил он.

— Я ведь наполовину немка. Я хотела бы изучать немецкие волшебные сказки. Их уже до меня изучали — как образцы древнегерманских верований, жизнь Volk,[106]возвращение к арийским источникам и все такое. Но меня не это интересует. Меня интересует как раз то, чем сказки отличаются от мифов. Почему существует столько разных версий — буквально сотни — одной и той же сказки, например, про Золушку или «Пеструю шкурку», и они одновременно похожи и различны. Они живут по определенным правилам, и я хотела бы узнать эти правила.

Джулиан заинтересовался. Он спросил, что это за правила.

— Они кажутся мне разноцветной мозаикой, в которой отдельные маленькие кусочки все складываются вместе. Почему мачеха всегда говорит, что героиня родила чудовище? И почему король приказывает отрубить ей руки и повесить ей же на шею, посадить ее в лодку и оттолкнуть от берега? И почему отрубленные руки всегда чудом прирастают обратно?

Джулиан делано вздрогнул. Он сказал, что эти сказки очень кровожадные, и те, кто считает, что нельзя давать их детям, совершенно правы.

— Это другой вопрос, который я тоже хочу изучать. Мне кажется, что настоящие сказки не пугают. Ты как бы принимаешь их правила. Они работают в огороженном мире — не в настоящем, а в мире, где ничто никогда не меняется. Ведьм наказывают, девчонки-гусятницы становятся принцессами, потерянное возвращается.

— Не знаю. Когда я был маленький, меня страшно пугали глаза, насаженные на колючки, и мертвецы на кольях вокруг стеклянной горы, и то, что ведьму посадили в бочку, утыканную гвоздями.

— Я могу предположить, что это был в каком-то смысле радостный испуг. А вот сказки Андерсена действительно делают читателю больно. Когда Русалочка ходит по ножам и лишается языка.

— Значит, ты собираешься остаться в Ньюнэме и исследовать магические леса и замки, забытый мир над кружевом валов?[107]

— Я никак не могу решиться. Иногда я думаю, что женский колледж — хуже башни, в которой заточили Рапунцель, и даже хуже пряничного домика. Я боюсь развоплотиться. Ты понимаешь, о чем я? Думаю, для мужчин это немного по-другому.

— Может быть, и нет. Я пишу диссертацию об английской пасторали — я хотел сравнить поэтов и художников. Взглянуть на мир спенсеровской «Королевы фей» и работ художников — последователей Уильяма Блейка. Ты знаешь Сэмюэла Палмера?

— К сожалению, нет.

— Он рисует волшебные копны сена, сквозь которые льется золотой свет. Английские поля. Манящие. Прекрасные. Невинные. Ты наполовину немка, а я наполовину итальянец, и мне иногда кажется, что этот колледж — лишь апофеоз частной школы: он похож на торт, покрытый глазурью, а мы сидим в нем как… как…

У него в голове возник образ заколдованных крыс и мышей, но он сам не понял, почему, и не стал об этом говорить. Он сказал:

— … как морские свинки.

— Морские свинки?! Боже мой, почему? — рассмеялась Гризельда.

— Не знаю. Нет, знаю. В удобной клетке.

Они улыбнулись друг другу. У Гризельды было тонкое, гибкое тело. Лицо — бледное, и ресницы тоже, и тонкие золотистые волосы, так скромно убранные в узел. Но она не была белесой, как шарящие-под-землей корни-апостолы, она была бледной не потому, что жила во тьме. У нее была тонкая талия. Джулиан подумал, что она гораздо красивее розового, сливочного, хорошенького Брука. Он вдруг вспомнил, что они с Гризельдой купались голыми в лесном лагере несколько лет назад — и он тогда не обратил внимания, потому что смотрел только на Тома.

— В музее Фицуильяма работает один старик, у него есть коллекция Сэмюэла Палмера. И Эдварда Кэлверта. Мне хочется их тебе показать. Приходите с Флоренцией, тогда все будет очень пристойно.

— Ужасно странно, что приходится соблюдать пристойность, хотя мы так давно друг друга знаем. Очень глупо.

В палящем июне, через несколько недель после доклада Метли, Чарльз-Карл погрузил велосипед в поезд на вокзале Чаринг-Кросс, вылез в Рае и поехал через Ромнейское болото, мимо Ист-Галдфорда, Манипенни и Брумхилл-Левел, лавируя между плотинами и сточными канавами, видя, как над головой кружатся ржанки, слыша крики гусей и плеск играющей рыбы. Он проехал вдоль водоотводного канала Джурис Гат к Пигуэллу, обогнул Мидрипские пруды и армейские стрелковые полигоны в Лидде. Наконец он подъехал к домику, стоящему на отшибе, в саду, продуваемом всеми ветрами, но полном цветов. Перед домиком висела нарисованная доска: «Коттедж „Бёрдзкитчен-корнер“». Домик был старый, кирпичный, с верандой, перед которой стояла скамейка. Газон — небольшой, неровный, с подсыхающей травой. На газоне маленькая девочка играла с разномастными глиняными чашками, тарелками, блюдцами. Вокруг нее расселись куклы и игрушечные звери. У девочки были длинные тонкие каштановые волосы и аккуратное личико.