— Если не будешь шалить, — говорила она тряпочному барсуку, — получишь два кусочка.

Девочка разлила по чашкам воду из чайника и разложила по тарелкам головки одуванчиков.

— Хотя ты все равно всегда шалишь, — добавила она, подняла голову и увидела Чарльза-Карла.

— Привет, Энн, — сказал он.

Она встала, повернулась и убежала в дом. И снова вышла уже в сопровождении Элси, вытирающей о фартук испачканные в муке пальцы.

— Я так просто, проезжал мимо, — сказал Чарльз, робко улыбаясь.

— Здесь не так часто люди проезжают, особенно оттого, что эта дорога никуда толком не ведет.

— А мне она понравилась. Вот я взял да и поехал по ней.

— Сядь, — приказала Энн. — И я дам тебе чаю с пирогом.

— Можно? — спросил он у Элси.

— Думаю, да, — ответила она.

Так что он сел на скамью, и ему вручили чашку синего люстра с чистой водой и розовую тарелку с двумя одуванчиками и маргариткой.

— Красивые чашки и тарелки, — сказал Чарльз-Карл.

— Это Филип для нее делает. Хотя нет — ту тарелку, что вы держите, я сама сделала много лет назад.

Они помолчали. Карл полез в свой заплечный мешок, вытащил перевязанный ленточкой сверток в блестящей зеленой бумаге и вручил его Энн. Она содрала бумагу. Это оказалась книжка детских стихов с красивыми картинками. Энн прижала ее к груди и сказала Чарльзу-Карлу:

— Я вообще умею читать, совсем-совсем сама.

— Правда, умеет, — подтвердила Элси. — Я ее научила.

И добавила:

— Можете остаться на ужин, если хотите. У нас есть треска, хватит на троих, картошка и соус из петрушки.

— С удовольствием.

Так что они пошли в дом, уселись за стол и продолжали мирно беседовать — как с Энн, так и о ней.

— А миссис Оукшотт в отлучке?

— Она уехала на лекцию в Хайт. А Робин убежал играть с приятелем. Так что мы тут наслаждались мирным одиночеством, пока не появились вы.

Элси к этому времени стала помощницей учительницы в школе Паксти. За это ей кое-что платили, и она делила домик с Мэриан Оукшотт. Чарльз-Карл, похвалив сочную треску и свежий соус, спросил, интересна ли работа — сбылись ли ожидания Элси.

— Интересная, да, — ответила Элси. — Мне нравится быть нужной, и приятно смотреть, как радуются малыши, когда начинают читать. Но мне этого мало. Не знаю, будет ли мне когда-нибудь довольно.

— Мне ужасно нравится смотреть, когда у вас такое лицо, как будто сердитое. Это было первое, что я в вас заметил — такое конструктивное недовольство.

— Ну, я думаю, это вряд ли поменяется.

— Не знаю…

Элси резко встала и принялась мыть посуду. Чарльз-Карл взял полотенце и стал вытирать тарелки. Энн убрела прочь, свалилась на диван и заснула. Взрослые вышли и сели на скамью у веранды, глядя на заросли камышей и полосы гальки. Карл сказал:

— Вы единственный человек в целом мире, с которым мне совсем спокойно. Хотя вы такая колючая и ничем не довольная.

— Мне с вами тоже нравится. Но это ни к чему не ведет. Дальше пути нет. Эта дорога идет к полосе гальки и там просто кончается.

— Мне бы хотелось видеть вас гораздо чаще… быть с вами. Ваше общество мне полезно.

— Мое общество не полезно никому, кроме Энн. Ну и малышей в школе, надо полагать. Видите ли, мистер… Карл, я сделала ошибку, но не собираюсь ее повторять.

— Все будет совсем не так, как тогда.

— Вы ведь не знаете, как было «тогда». Как я сама себе постелила, так мне теперь и лежать. У меня есть хорошие друзья. А мы с вами — как на чаепитии понарошку, с водой и одуванчиками. Мы с вами из двух разных миров, и они вместе не сходятся.

— Я в это не верю.

— А я думаю, что верите. Вы ведь даже не сможете привести меня домой, в свое высокородное семейство — не сможете, не обманывайте себя. Мы с вами вместе каши не сварим.

Вместо ответа Чарльз-Карл обхватил ее руками и яростно сжал в объятиях. Он и сам этого не ожидал. Их головы сблизились. Он сказал:

— Я хочу тебя. Ты мне нужна. Мне нужна ты.

У нее в глазах стояли слезы. Он их вытер. Он поцеловал ее; оба дрожали; поцелуй был осторожный, а не жадный.

— Мне нельзя с тобой. Я должна быть респектабельной.

— О, любовь моя, я знаю. Я знаю.

Они отпрянули друг от друга, потому что из домика вышла Энн. Чарльз-Карл сказал, что ему пора. Он спросил:

— Можно, я буду приезжать?

— Я же не могу запретить тебе проезжать мимо… по дороге, которая никуда не ведет…

— Я вернусь. Скоро.

— Энн, скажи спасибо мистеру Уэллвуду за книжку.

Он уехал.

В начале пасхального семестра Герберт Метли снова приехал в Кембридж. Ньюнэмское литературное общество пригласило его провести беседу в неформальной обстановке, за чайным столом в Норт-холле. Метли говорил о переменах, которые должны произойти, уже происходят в жизни женщин по мере того, как торжествует политика разума. Он сказал, что женщины имеют право на удовлетворение всех своих нужд, но не упомянул ни о свободной любви, ни о предложенных мистером Уэллсом государственных детских. Флоренции казалось, что он говорит специально для нее, откликается на ее интерес и держится подальше от того, что ее не интересует. Она вспомнила теплое пожатие его худой руки в Королевском колледже. Она смотрела на его лицо и тело. Он некрасивый, это несомненно. Шея напряженная, слишком мускулистая вокруг адамова яблока. Рот слишком большой, но не вялый, а очень подвижный. Брови танцевали на лице, пока Метли переходил от приятных тем к неприятным. Он по-мальчишески откидывал волосы с лица, но был мужчиной, а не мальчиком. Флоренция снова вспомнила хватку его рук. После беседы женщины кинулись к писателю с вопросами. Флоренция спросила, думает ли он, что брак со временем отомрет, и Метли ответил, что нет: по-видимому, людям, как и лебедям и некоторым морским птицам, нужно долговременное гнездо и долговременный партнер. Но у других созданий — другие привычки. Оглядывая столпившихся вокруг студенток, он думал, что идею одежды-тюрьмы — неуклюжих шляп и тренов, невозможной обуви, калечащей ступни, как в Китае, — можно победить. Сегодняшние молодые женщины катаются на велосипедах — чуть раньше это было бы немыслимо. Перед уходом он пожал всем руки. Руку Флоренции он держал в своей слишком долго. Его пальцы играли ее пальцами.

Вернувшись к себе в комнату, Флоренция забегала из угла в угол, неутоленная, неудовлетворенная. Она выглянула в сад и увидела двух женщин, играющих в бадминтон на фоне серого неба — летающий хрупкий волан показался ей символом бесцельности ее существования. Ньюнэм во многом напоминал тюрьму. Флоренция была готова расплакаться.