12-этажный корпус «А», в котором временно остановился з/к № 24972-050, вместе с абсолютно идентичным ему корпусом «В» выглядели как уменьшенные копии погибших «близнецов». С асфальтовой прогулочной площадкой в самом низу и высоченным забором с колючей проволокой вокруг. Ни единого деревца, все серо, беспросветно и уныло.

Здесь наказанья дух, здесь правосудьем пахнет…

Каждый этаж моей новой тюряги образовывал собой отдельный «отряд» – двухъярусный отсек на 96 голов. 48 койко-мест наверху, 48 – внизу. 24 бетонных купе на «первом этаже», 24 – на «балконе». 12 камер в каждом крыле, соединенных между собой под прямым углом в форме русской буквы «Г».

Мне такой расклад напоминал планировку двухэтажных мотелей-замухрышек на третьестепенной дороге в забытой богом Вест-Вирджинии. С небольшим исключением – вместо беспечных барбекюшниц на гостиничной лужайке – накрепко прикрученные к полу блестящие металлические столы.

По сравнению с первой тюрягой чувствовался явный прогресс: столиков было побольше, к тому же они по-буржуазному были рассчитаны на четырех человек. Непозволительная пенитенциарная роскошь сразу бросалась в глаза. Так же как свободные телефоны-автоматы и обзорная площадка в торце «юнита».

Даже внутренние передвижения по следственному изолятору графства Гудзон отличались повышенным либерализмом. По крайней мере в моих испуганных на всю жизнь первой темницей глазах.

В новом казенном доме нас выводили на ежедневную часовую прогулку лихим бандитским табуном, в первой каталажке – поодиночке и под охранной. А в тюремную больничку, медпункт, меня так и вообще отпустили абсолютно одного! С шестого этажа на второй, хоть и под присмотром видеокамер. Еще дорогу объяснили. И двери дистанционно открывали. Сказка!

Еще одно «даже» касалось новых охранников. Прощайте вездесущие карикатурные дуболомы из оперетты «Чиполлино». Здравствуйте полицейские-невидимки из-за затемненного стекла! Я вас не видел и периодически забывал о вашем существовании.

Казачья вольница, предел мечтаний деклассированного элемента.

Обвиняемый Трахтенберг Лев Маратович вывел еще одну тюремную формулу. Очередной закон джунглей.

«После «супермакса» любой другой режим будет казаться почти свободой». Или: «чтобы почувствовать кайф, надо освободиться с особо строгого режима». Или: «сними ботинки, которые жмут». Или: «долго-долго потерпи, а потом покакай!»

Ну и все в том же духе, по-сорокински.

Тем не менее и несмотря на кажущуюся «комфортабельность», каталажка оставалась каталажкой. С вонью, антисанитарией, отвратной кормежкой, кражами, постоянными драками, обысками, многоразовыми проверками, конфискациями и стрессом.

Всеобъемлющим и всепоглощающим.

… Декабрьский день, когда судья наконец-то подписал постановление о моем временном освобождении под домашний арест, показался мне самым солнечным днем моей жизни. Вопреки рано выпавшему в то утро снегу и туману с Атлантики – солнечнее не бывает!

Сразу же по окончании последнего судебного слушания я был ловко окольцован в потайной каморке Федерального здания имени Мартина Лютера Кинга-младшего.

На моей левой лодыжке появился чудо-передатчик, позволявший «старшему брату» контролировать меня 24/7/365.

Наплевать!

Я рвался в Нью-Йорк, как чеховская героиня в Москву. Подальше от стрел американской «птицы счастья» – мерзкого белоголового орлана.

Бегство в неизвестность…

Ажизнь тем временем продолжалась…

В воздухе южного Нью-Джерси запахло весной-красной. Я вместе со всеми узниками Форта-Фикс испытывал чувство «глубокого удовлетворения», что тюремная зимовка прошла без особых проблем и каких-либо катаклизмов.

… «Лето пролетит быстро, – говорили бывалые зэки. – Не успеешь заметить, а на дворе Memorial Day[571], конец мая. Еще чуть-чуть – 4 июля, День независимости. За ним – конец пляжного сезона – Labor Day[572]. А там уж Хэллоуин, потом – индюшка, День благодарения и Рождество с Новым годом…»

«Зима-лето, срока нету». Эту жизнеутверждающую фразочку добавляли оптимисты-соплеменники…

На природный посошок, ближе к Дню дурака, в теплолюбивом Нью-Джерси неожиданно выпал снег. Компаунд моментально опустел. Населявшие зону черно-испанские антисоциальные элементы выползали из своих тепловонючих нор только в самых крайних случаях. На обязательную работу и учебу. Даже столовка временно потеряла свой сексапил – народ переходил на подножный корм из железных шкафов-локеров. Всяческие променады и физкультурные забавы прекращались. При виде невинных и пушистых двадцатисантиметровых сугробов и минуса трех по Цельсию с разноцветными зеками случались легкие метеорологические припадки и истерики. Один лишь вид снежного покрова вызывал у бандерлогов состояние священного ужаса. Срабатывали установки, заложенные с младых ногтей семьей и школой. Снег равно мороз, равно простуда, равно смерть. Уравнение без неизвестных.

Мои сожители по Форту-Фикс отличались повышенной косностью, гремучестью и совершенно дурацким традиционализмом, переходящим всяческие разумные грани. К тому же – агрессивным, тупым и не терпящим возражений. Не поддающимся лечению.

Stubborn idiots[573], одним словом.

Поначалу наивный чукотский мальчик еще как-то рыпался, тщетно пытаясь посеять среди туземцев «разумное, доброе, вечное». Работал под христианского миссионера в преддверии закономерного сожжения на костре. Как и островитяне с острова Мумбо-Юмбо, так и мракобесы из Форта-Фикс не хотели принимать истину. Упорно стояли на своем. Не могли поступиться принципами.

В холодное время года (относительно холодное, конечно, когда уличная температура плясала от минус пяти до плюс десяти, окна в наших загазованных и душных камерах практически не открывались. Несознательная разноцветная братва боялась коварной «простуды». Не пистолетных гангстерских разборок, а банальнейшего ОРЗ. «Cold» по-английски.

Поскольку зона кишела всевозможными инфекциями и болезнетворными гадостями (о которых нас периодически предупреждали в страшилках – дацзыбао из больнички), среди моих соседей почти всегда кто-то болел.

Злобные бактерии и вирусы по-подлому роились в спертом тюремном воздухе, время от времени совершая марш-броски с одной жертвы на другую. Стоило чихнуть одному зэку – через день сморкалось и кашляло как минимум пол-этажа. Мы плавно перетекали из одной эпидемии в другую. Все-таки, чай, поди не дом отдыха, а тюрьма, мать ее ети. Страдать, так страдать, ёпсель-мопсель!

Стоило ли говорить, что знатный санинструктор Лев Трахтенебрег несколько раз в день давил на сознание своих сокамерников: «Друзья, давайте откроем окно! Во-первых, у нас тут жарко, воняет и нечем дышать. Во-вторых, болеет Лук (Чанчи, Пиджон и далее по списку), нам просто необходим свежий воздух для борьбы с инфекционной заразой!»