– Я никак не пойму, куда оно делось, это детство? Ведь нам не так уж много лет! – грустно сказал он.

Дома Васька ждал редкий гость – Андрейка. Он чинно сидел за столом против тёти Дуни и, прикусывая острыми зубами сахар, тянул с блюдечка чай.

– Выпейте ещё одну чашечку, Андрей Иваныч! – радушно угощала его тётя Дуня.

– Спасибо вам… Разве посидевши, ещё попью… – вытирая со лба капельки пота, солидно говорил Андрейка.

Тётя Дуня пододвигала ему полную чашку, и Андрейка, слегка подумав над ней, снова принимался пить.

Увидев Васька, он привстал и церемонно протянул ему руку.

– Ну вот, и наш хозяин пришёл! – сказала тётя Дуня совсем так, как говорила когда-то про Павла Васильевича.

От этих слов и от церемонного обращения Андрейки Васёк сразу повзрослел.

– Ну, как дела? – спросил он, присаживаясь к столу.

– Ничего, у нас всё в исправности. – Андрейка быстро взглянул на приятеля и деликатно осведомился: – А ты вроде невесёлый?

– Да так… неприятности по работе, – усмехнулся Васёк.

– По работе? Это что же – в школе или в госпитале? – забеспокоилась тётка.

– В школе, – со вздохом сказал Васёк и стал рассказывать про собрание.

Когда дело дошло до выступления Тишина, тётя Дуня возмущённо всплеснула руками:

– Ах он, пролаза! За генеральского сынка руку тянет! И откуда же они, этакие пролазы, берутся? И всё-то они знают, когда и перед кем хвостом мотнуть…

– Пережиток… – важно сказал Андрейка, принимаясь за новую чашку чаю. – Таких разоблачать надо. Я одному такому пережитку санаторий у начальства исхлопотал – думал, больной, Ну, а он и там давай своё «я» показывать. Только с врачами не забалуешься.

– Это тот мастер, что над тобой издевался? – живо спросил Васёк.

– Издевался не издевался чтобы по-настоящему, а за волосы хватал и выражался некультурно.

– Ну, и что с ним сейчас?

– А что! Разоблачили вчистую. «Никакой, говорят, болезни нервов у вас нет, одно хулиганство». – Андрейка удовлетворённо откинулся на спинку стула и рассудительно сказал: – Самому себя распускать не надо. Железная дорога – это пост ответственный. У нас лучшие люди работают. Равняться есть по ком. В мастерской, для примера, и ваш Павел Васильевич Трубачёв есть на портрете.

– Спасибо на доброй памяти, Андрей Иваныч! Ведь вот люди помнят… и молодые по его примеру идут… Да вы что же чашечку-то отставили, Андрей Иваныч? Выпейте горяченького! – засуетилась тётя Дуня.

– Не требуется больше, мамаша, спасибо вам, – решительно отставляя от себя подальше чашку, сказал Андрейка.

Он чувствовал себя приятным гостем в гостеприимном и уважаемом доме Трубачёвых. Курносое лицо его лоснилось, белые волосы липли ко лбу, глаза выражали полное удовольствие, и сам он, щупленький, в поношенном пиджачке, держался с большим достоинством.

«Кто я ни есть, а цену себе знаю», – как бы сообщал всем с первого же взгляда Андрейка.

Топкие, заскорузлые от работы пальцы Андрейки, угольная пыль, въевшаяся в мальчишескую шею, старый пиджачок невольно вызывали чувство уважения к Андрейке. Васёк гордился своей дружбой с ним.

Когда Андрейка собрался уходить, тётя Дуня позвала Васька в кухню и расстроенно зашептала:

– Васёк, брюки бы ему отцовы отдать. Ведь у него брючки-то насквозь прохудились. А позади себя он заплату рукой прикрывает… Отдай ему брюки-то!

– Да что ты! Он ни за что не возьмёт. Обидится ещё! – замахал руками Васёк.

– Как это так – обидится! Ведь вы товарищи! И родителей у него нет, некому порядочную заплату положить.

Она вынула из сундука пахнущие нафталином рабочие брюки Павла Васильевича и, пряча под улыбкой крайнее смущение, подступила к Андрейке:

– Андрей Иваныч, голубчик, перемените брючки-то…

– На что переменить? – не понял Андрейка.

– Да вот эти-то получше будут. Я живенько их на ваш рост укорочу. А свои оставьте пока. Я всё равно Ваську штопаю, так заодно и ваши починю, – заторопилась тётя Дуня, испугавшись вопросительных светлых глаз Андрейки.

– Очень благодарный вам, мамаша… Только как же это я ваши брюки надену? И с какой такой стати вы для меня трудиться будете… И опять же, выходной у меня не скоро – я ваши брюки на работе заносить могу, – объяснял Андрейка.

Васёк стоял в кухне и боялся войти.

– Да я вам их в подарок даю, Андрей Иваныч! От Павла Васильевича в подарок, – широко улыбаясь, сказала тётя Дуня.

Андрейка смутился:

– Я подарков, мамаша, не беру. Я сам себя содержу. Это для меня принципиальный вопрос. Я – рабочий человек. И к тому же за мои успехи мне всё обмундирование скоро полностью выдадут. Очень благодарю вас, мамаша, только брюки я не возьму. – Он встал и, прикрывая левой рукой латку, выделявшуюся светлым треугольником на его брюках, решительно взялся за кепку.

Тётя Дуня, сильно покраснев, сунула брюки на кровать и растерянно остановилась посреди комнаты.

– Ты что же, Андрейка, брюки не хочешь взять? Ведь по дружбе тебе тётя даст! – входя в комнату, сказал Васёк.

– Дружбу я и так ценю. Только задаром мне ничего не надо – я получаю за свой труд… Ну, приходи в депо, Васёк. Может, что будет известно про Павла Васильевича. У нас на собраниях часто про героев-железнодорожников рассказывают.

– Вот-вот… Уж вы сообщите в случае чего, Андрей Иваныч. Исстрадались мы с Васьком – нет писем ему от отца, – заморгала глазами тётя Дуня.

Когда Андрейка ушёл, она взяла заброшенные в угол по стели брюки и, пряча их в сундук, сказала:

– Нашего понятия человек, строгий, принципиальный! Держись за него, Васёк!

Нюра с тревогой глядела на часы. Вчера в госпитале дежурил Сева Малютин и на занятиях сообщил ей, что после обеда Егору Ивановичу назначено идти на электризацию.

– Радуется он, как именинник. Просил тебя не опоздать. Я уже с Васьком говорил. Он тебя отпускает с работы. Только смотри не опоздай!

– Ну как я могу опоздать! – рассеянно ответила Нюра, думая о матери.

В последнее время они почти не разговаривали. Нюра прибегала домой только пообедать, вечерами тоже часто задерживалась в госпитале. Беспокойство и раздражение матери росли.

Сейчас, видя, что девочка куда-то торопится, мать чувствовала закипавшую в сердце обиду.

Пообедали молча.

– Выпей чаю, – сказала мать.

Нюра бегло взглянула на часы и покорилась. Мать поставила перед ней чашку с кипятком, положила туда две ложки молочного порошка, размешала сахар и села напротив дочери, сложив под подбородком пухлые руки. Нюра не глядела на неё, но знала, что глаза матери неотступно следят за каждым её движением. Часы медленно пробили три часа. В половине четвёртого начинался приём у врача. Нюра мысленно представила себе, как в четвёртой палате санитарки помогают Егору Ивановичу натянуть рукав на больную руку, как он беспокойно поглядывает на дверь. Она придвинула к себе чашку и, обжигаясь, глотнула забелённый кипяток.