– Вот уж никогда бы не подумал, – холодно и в то же время нерешительно отвечал Жильбер, – что для будущей матери что-либо может иметь значение, кроме ее ребенка.

– А я считаю, что вы не смеете даже думать об этом, сударь! – сверкнув глазами, возразила Андре.

– Напротив, я подумаю и позабочусь о нем, мадмуазель, – отвечал Жильбер, постепенно оправляясь от удара. – Я займусь этим, я не хочу, чтобы мой ребенок умер от голода, как это часто случается в благородных семействах, где девицы по-своему понимают вопросы чести. Люди равны между собой; лучшие люди провозгласили этот принцип. Я еще могу понять, что вы не любите меня, потому что не знаете, какое у меня сердце; я могу понять, что вы меня презираете, потому что не знаете моих мыслей. Но чтобы вы отказали мне в праве позаботиться о моем ребенке – нет, этого я не пойму никогда! Предлагая вам брак, я не пытался удовлетворить ни свое желание, ни страсть, ни честолюбие; я исполнял долг; я приговаривал себя к тому, чтобы стать вашим рабом, я готов был отдать ради вас свою жизнь. Боже мой, да вы никогда бы не носили моего имени, если бы не захотели! Вы продолжали бы относиться ко мне как к садовнику Жильберу, я это заслужил, но ребенок… Вы не должны им жертвовать. Вот триста тысяч ливров, которые щедрый покровитель, отнесшийся ко мне иначе, нежели вы, дал мне в качестве приданого. Если я женюсь на вас, эти деньги будут моими. Мне самому, мадмуазель, ничего не нужно, кроме глотка воздуха, пока я жив, да ямы в земле, когда умру. Все, что я имею сверх того, я отдаю своему ребенку. Возьмите – вот триста тысяч ливров.

Он выложил на стол пачку билетов, почти насильно сунув их Андре в руку.

– Сударь! Вы заблуждаетесь: у вас нет ребенка, – проговорила она.

– Как нет?

– О каком ребенке вы толкуете? – спросила Андре.

– О том, которого вы ждете. Разве не вы признались вашему брату Филиппу и графу де Бальзамо, что беременны и что я, я был тем несчастным…

– Вы слышали? – вскричала Андре. – Ну что ж, тем лучше, тем лучше. В таком случае, вот что я вам, сударь, скажу: вы совершили надо мною подлое насилие, вы овладели мною в то время, пока я спала; вы овладели мною преступно. Я жду ребенка, это верно. Но у моего ребенка будет только мать, слышите? Вы силой овладели моим телом, это так, но вы не являетесь отцом моего ребенка!

Схватив деньги, она швырнула их в бледное лицо несчастного Жильбера.

Его обуяла такая ярость, что ангел-хранитель Андре, должно быть, в другой раз содрогнулся от страха за нее. Однако Жильбер обуздал ярость и прошел мимо Андре, даже не взглянув на нее.

Не успел он шагнуть за порог, как она бросилась вслед, захлопнула дверь, ставни, окна, словно заслоняясь целым миром от своего прошлого.

Как Жильбер вернулся к себе, как он не умер от страданий и бешенства и пережил ночные кошмары, как он не поседел за ночь – мы не беремся объяснить это читателю.

Когда настало утро, Жильбер почувствовал страстное желание написать Андре, чтобы изложить ей все убедительные доводы, до которых он додумался ночью. Однако ему уже не раз приходилось сталкиваться с несгибаемым характером девушки: у него не оставалось ни малейшей надежды. Кроме того, написать – значило бы пойти на уступку, а это было противно его гордой душе. При мысли, что она скомкает его письмо, швырнет даже, может быть, не читая; при мысли, что оно послужит лишь для того, чтобы навести на его след неумных, озлобленных врагов, он решил не писать.

Жильбер подумал, что его предложение могло быть более благосклонно принято отцом: ведь барон был скуп и честолюбив, или братом, человеком сердечным: опасаться стоило разве что первого движения Филиппа.

«Впрочем, что мне проку в поддержке барона де Таверне или господина Филиппа, – подумал он, – если Анд-ре неизменно будет преследовать меня словами: „Я не желаю вас знать!..“ Ну, хорошо, – продолжал он, разговаривая сам с собой, – ничто меня не связывает более с этой женщиной, она сама позаботилась, чтобы разорвать наши отношения»

Он бормотал все это, катаясь от боли на своем тюфяке, с яростью припоминая до малейших подробностей интонации и лицо Андре; он говорил это, испытывая невыразимые муки, потому что любил ее до самозабвения.

Когда солнце поднялось высоко и заглянуло в мансарду Жильбера, он встал, пошатываясь, с последней надеждой в душе: увидеть свою неприятельницу в саду или в самом павильоне.

Это должно было утишить его горе.

И вдруг его захлестнула волна горечи, досады и презрения. Он усилием воли заставил себя замереть на чердаке.

«Нет, – сказал он себе, – ты не станешь смотреть в это окно, ты не будешь больше глотать отраву, от которой тебе так хотелось бы умереть! Это – бессердечное создание. Когда ты склонял перед ней голову, она ни разу даже не снизошла до улыбки, не сказала тебе ни слова в утешение, не позволила себе дружеского жеста; ей нравилось рвать твое сердце, преисполненное невинной и чистой любовью. Это – создание без чести и совести; она готова отнять у ребенка отца, в котором тот испытывает естественную потребность; она обрекает несчастного малыша на забвение, нищету, даже, может быть, смерть, и это только за то, что ребенок обесчестил чрево, в котором был зачат. Нет, Жильбер, как бы ни была велика твоя вина, как бы ни был ты влюблен и слаб, я тебе запрещаю подходить к окну и хоть одним глазком глядеть в сторону павильона; я тебе запрещаю жалеть эту женщину и терзать свою душу воспоминаниями о прошлом. Живи, как простой смертный, в труде и удовлетворении материальных потребностей, с пользой трать отпущенное тебе время, не забывая обид и мечтая об отмщении, и помни, что единственный способ не потерять уважение к себе и быть выше знатных честолюбцев – стать благороднее их самих».

Бледный, трясущийся, всем существом тянувшийся к этому окну, он, однако, подчинился голосу разума. Было бы небезынтересно увидеть, как мало-помалу, не спеша, словно его ноги успели врасти в пол, он стал переставлять их шаг за шагом, медленно продвигаясь к лестнице. Наконец он вышел и отправился к Бальзамо.

Внезапно он передумал.

«Безумец! – сказал он себе. – Безмозглое ничтожество! Кажется, я что-то говорил об отмщении? Какое же может быть мщение?.. Убить женщину? О нет, она падет и с радостью заклеймит меня еще одним проклятьем!. Может, публично ее опозорить? Нет, это подло!.. Да есть ли в душе у этого создания уязвимое место, где мой легкий укол отозвался бы страшной болью, словно от удара кинжалом?.. Ее нужно унизить… Да, потому что она – еще большая гордячка, нежели я Мне.., унизить ее… Но как?.. У меня ничего нет, я ничего собой не представляю, и потом, она наверняка скоро куда-нибудь уедет. Разумеется, мое присутствие, частые появления, презрительный или вызывающий взгляд были бы ей жестоким наказанием. Я отлично понимаю, что она бессердечна и может послать своего брата убить меня Кто же мне мешает научиться искусству убивать человека? Ведь научился же я думать, писать Кто мне помешает одержать над Филиппом победу, обезоружить его, рассмеяться в лицо мстителю, как и той, которая считает себя оскорбленной? Нет, это смешно. Только тот может рассчитывать на свою ловкость и опытность, кто не принимает во внимание вмешательство высших сил или случая… Нет, я в одиночку, голыми руками, полагаясь на свой рассудок, свободный от всякого рода фантазий, при помощи мускулов, данных мне природой, и мощного разума уничтожу планы этих несчастных… Чего хочет Андре? Что у нее есть? Что она может выдвинуть в качестве защиты и для моего посрамления?.. Надо подумать».