Наконец, и «измельчание» народа Леонов напрямую связывал с ослаблением влияния Церкви и, более того, её внутренней слабостью.

Пятнадцатого мая 1988-го Александр Овчаренко записал за Леоновым: «Может быть, православие — единственный способ восстановления русского народа. Мы — большой народ, в какой-то мере раздробленный множеством других наций. Но тут важно ещё — куда ведёт церковь. Где Сергии Радонежские? Где настоящие проповедники и пастыри, заботящиеся о судьбе русского народа?..»

Леонов был уверен, что Церковь должна быть воинствующей — но этого не было! Даже когда Церкви, в последние годы жизни Леонова, дали большие возможности…

Все названные причины на разных этапах леоновской жизни имели серьёзное значение, мы в этом уверены.

Но главная причина очевидного и многолетнего леоновского разлада с Церковью всё-таки в другом.

Леонова всегда, с самой ранней юности, мучило мрачное, медленное чувство богооставленности.

И в этом смысле непреходящее леоновское раздражение на служителей Церкви — это всего лишь самая простая возможность заявить Создателю о своей обиде: Боже мой, зачем ты оставил меня?

Помните, как у Есенина: «Навсегда простёр глухие длани / Звёздный твой Пилат. / Или, Или, лама савахфани, / Отпусти в закат».

У Леонова почти о том же, схожая мелодия. Только если с поэзией Есенина случилось необъяснимое чудо, когда даже богооставленность его кажется тёплой, щемящей — у Леонова всё иначе. Его богооставленность — ледяная, жуткая.

Он страдал от этого. Но его дерзость с Тем, Кто свыше, и с теми, кто хранит Его дом здесь, — была не только пожизненной западнёй для Леонова, но и его забавой тоже.

Вспомним навскидку, как служители веры описаны в прозе Леонова.

Все примеры приводить не станем: их сотни. Но вскользь по главным сочинениям пройдёмся.

Читаем «Барсуки», первый роман. Умирает один из героев, Катушин; его отпевают: «На носу у чтеца сидели катушинские очки… Серебряное кадило кривошеего попа с жадностью пожирало катушинский ладан. Становилось сизо от дыма. Дьячок спешил, словно разбитая таратайка с горы».

Наконец отпели: «Кривошеий поп снимал ризу и обстоятельно расспрашивал чернобородого Галунова о катушинском конце. Свечи гасли, темнело».

Привезли покойника на кладбище: «Кладбищенский батюшка, олицетворение земного уныния, рассыпаясь на верхних нотках, изобразил надгробное рыдание и помахал потухшим кадилом».

О, как едко мстительное перо леоновское!«…разбитая таратайка… кривошеий поп… изобразил надгробное рыдание…»

Или вспомним, как старик Быхалов хотел перед смертью завещать одному монастырю 17 тысяч рублей.

В первом издании «Барсуков» история начинается так: «Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые».

В последнем собрании сочинений, выходившем в 1981–1984 годах, фраза расширена: «Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые, ангелы и хряки».

Мало, видите ли, Леонову, что они «тонкие и толстые»!

«…у всех равно были замедленные, осторожные движенья и вкрадчивая, журчащая речь, — продолжает Леонов. — Иные пахли ладаном, иные — мылом, иные — смесью меди и селёдки».

Это ж просто омерзение берёт, когда представляешь эту делегацию…

Посещения деда Быхалова монахами в «Барсуках» закончились так:

«Однажды, в конце октября, сам монастырский казначей пришёл, сопровождаемый двумя, меньшими. Был казначей внушителен, как колокол, а шёлковая ряса сама собой пела об радостях горних миров, а руки были пухлы и мягки — гладить по душам пасомых. Весь тот день намеревался провести Зосим Васильич в тихих беседословиях о семнадцати заветных тысячах и о человеческой душе. Спрашивал казначей, обдумал ли Быхалов своё отреченье от тлена. Интересовался также — в бумагах ли у Быхалова все семнадцать или просто так, бумажками… Грозил погибелью низкий казначейский баритон, журчал описаньями покойного райского места.

Гладя себя по волосам, повествовал казначей не слышанное ни разу Быхаловым преданье о Вавиле. Жил Вавило и ел Вавилу блуд. Ушёл в обитель, но и туда вошли. Тогда в самом себе, молчащем, заперся Вавило и замкнулся засовом необычайного подвига. Но и туда просочились, и там обгладывали. И вот в одно утро бессонный и очумелый ринулся Вавило на беса и откусил ему хвост. А то не хвост был, а собственный уд…

…и распалилась Быхаловская душа. И уже примерял в вооб-раженьи рясу на себя Зосим Васильич, и уже гулял в ней по монастырскому саду, где клубятся черемухи в девственное небо всеблагой монастырской весны. Там забыть о напрасной жизни, забыть о сыне, сгоревшем от буйственных помыслов, там утихомириться возрастающему бунту Быхаловского сердца.

Было даже удивительно, как неиссякаемо струится из казначея эта сладкая густая скорбь… Как вдруг икнул казначей. Зосим Васильич вздрогнул и украдкой огляделся. Один из меньших монашков зевал, а другой вяло почесывал у себя под ряской, уныло глядя в окно.

— Что… аль блошка завелась? — резко поворотился к нему Быхалов.

— Новичок ещё у нас… на послушаньи, — быстро сообразил казначей, строгим взглядом укоряя монашка, покрасневшего до корней волос. — Из таких вот и куём столпы веры!..

— Ну, брат, как тебя ни куй, все равно мощей не выйдет!»

В итоге Быхалов не дал денег монахам.

Характерно, что в первом издании «Барсуков» фрагмента про одного почёсывающегося монаха, а второго зевающего — тоже нету. Это Леонов потом уже приписал, когда советская антиклерикальная пропаганда почти сошла на нет и он мог вообще все подобные места вырезать нещадно. А он их, напротив, дополнял, дописывал!

Дочитывая «Барсуков», мы ещё встретим русских мужиков не на жизнь, а на смерть дерущихся иконами — и дьякон, не в силах сдержаться, дерётся вместе со всеми. Появится новый герой — священник из деревни Воры, которого в одной из сцен Леонов опишет, например, так: «Воровской поп, Иван Магнитов, удирал на телеге, нагруженной доверху поповским скарбом и ребятьём. Сам он сидел на пузатом комоде и держал на коленях, в обнимку, самовар. После заворота дороги влево всё это стало еле приметно, и только в глянце самовара предательски торчал красный отсвет пожара».

Поп, заметим, вернётся в деревню за поросёнком — тут его и поймает злое мужичьё.

Не менее саркастичны описания монахов и священников в книгах «Соть» и «Дорога на Океан». В главах-ретроспекциях последнего романа Леонов неоднократно подчёркивает, что глобальные дореволюционные афёры и прочие беззакония на железной дороге проходили с ведома и при прямой поддержке Церкви.

«Скрипучий бас велиароподобного Иова подал сигнал к движению бумаг, людей, капиталов, рабочих тачек» — такие высказывания позволяет себе Леонов, прямым текстом говоря о схожести попа с бесом Велиаром (как тут не вспомнить хлёсткую фразу из рассказа «Деяния Азлазивона»: «Мирской поп — адов поводырь»).