Закрыв дверь за Томасом и остальными, Джеймс, наконец, вздохнул с облегчением. Была ясная, холодная ночь; на безоблачном небе поблескивали звезды. Луна походила на одинокий фонарь на вершине сторожевой башни; деревья, чугунные прутья ограды и проезжавшие мимо дома кареты отбрасывали на девственно-чистый снег четкие угольно-черные тени.

Джеймс не знал, сможет ли сегодня уснуть, но уже не боялся кошмаров. Он смертельно устал, глаза щипало, как будто под веки набились металлические опилки, в горле пересохло, но, несмотря на это, он ощущал возбуждение, радостное предвкушение чего-то восхитительного, неизведанного. Впервые со вчерашнего дня он остался в этом доме наедине с Корделией.

Он запер входную дверь и вернулся в гостиную. Огонь в камине почти погас. Корделия по-прежнему сидела на диване; когда Джеймс вошел, она как раз поправляла прическу. Остановившись на пороге, он молча любовался багровыми локонами, упавшими ей на грудь. Они отливали золотом в свете ламп. Ее волосы были прекрасны, прекрасны были ее изящные сильные руки, ее запястья, тонкая талия, ее шея и грудь, каждая черточка ее внешности, каждое движение. Лучше ее не было на всем белом свете.

– Маргаритка, – произнес Джеймс.

Корделия поправила последний гребень, опустила руки и повернула к нему голову. Во взгляде ее он увидел глубокую печаль. Наверное, такое лицо было у нее, когда ей причиняли боль поступки отца и брата, когда она не знала, к кому обратиться, у кого спросить совета, чувствовала себя одинокой и несчастной. С ранней юности она несла это бремя молча, без слез.

Он должен был поддержать ее после того ужина в родительском доме, когда Элиас поставил ее в неловкое положение. Должен был поддержать ее в день смерти отца, в Безмолвном городе. А он оставил ее, позволил ей уйти. Но сейчас он сказал себе, что отныне будет вести себя иначе, обязательно поможет ей справиться с новым несчастьем. Подошел к ней, сел рядом и взял ее руки – узкие, аристократические руки. Они были холодными как лед.

– Ты замерзла…

– Я не могу быть парабатаем Люси, – сказала Корделия.

Джеймс ожидал услышать что угодно, но только не это.

– Почему? Что ты имеешь в виду?

– Я связана клятвой с Лилит, – ответила она. – Я ее паладин, теперь мне нельзя даже брать в руки оружие, потому что тем самым я призову на Землю Мать Демонов. Как я буду тренироваться вместе с Люси? Я не могу даже прикоснуться к ангельскому клинку, к своему мечу…

– Мы что-нибудь придумаем. Мы все исправим, – утешал ее Джеймс. – Нам поможет Магнус – или Джем, Рагнор…

– Возможно. – Судя по голосу Корделии, Джеймс ее не убедил. – Допустим, мы сумеем найти какое-то решение. Но не забывай: до церемонии осталось меньше месяца. Я не могу просить Конклав… отложить ее безо всяких объяснений, не могу даже заикнуться о настоящей причине промедления. Последствия будут ужасными. В любом случае ничего хорошего из этого не выйдет. Безмолвные Братья ни за что не позволят Люси стать названой сестрой женщины, которая служит демону. – Это было сказано с отвращением. – Я не должна перекладывать свое бремя на Люси, осложнять ее жизнь… Это моя вина, и только моя. Завтра я скажу ей, что отказываюсь… что этого не будет.

– Она не перестанет надеяться, – возразил Джеймс.

– Она должна согласиться со мной, – упрямо произнесла Корделия. – Даже если мне удастся освободиться от Лилит, никто никогда не забудет о моей ошибке. Теперь я недостойна доверия. Я опозорена.

– Это просто смешно.

Джеймс вспомнил ту минуту в парке, когда Лилит открыла им правду. Он пришел в ярость. Но гнев его был направлен не на Корделию, а на проклятую Лилит. Корделия стремилась творить добро, желала этого более страстно, чем кто-либо из его друзей и знакомых; она хотела стать великой воительницей вовсе не из тщеславия, а для того, чтобы помогать людям. Обманывая Корделию, Лилит воспользовалась ее благими намерениями – так делают фэйри, которые выведывают потаенные желания смертных и превращают их в смертоносное оружие.

– Маргаритка, мы с Люси – внуки Велиала, демона более отвратительного, чем Лилит. Так что вы теперь с ней в каком-то смысле похожи. Мы с тобой похожи.

– Но в этом нет вашей с Люси вины! – горячо воскликнула Корделия. – Вы же не могли выбирать родителей, деда. А я сама выбрала Лилит. – Лицо ее пылало, глаза сверкали. – Да, в тот момент я не знала, что выбираю ее, но разве это важно? Какая теперь разница? Все, чего я хотела в жизни, это спасти отца, стать героиней, стать парабатаем Люси. Но я по собственной вине потерпела поражение и потеряла все.

– Нет, – твердо сказал он. – Ты настоящая героиня, Маргаритка. Если бы не ты, сегодня мы проиграли бы битву.

Взгляд ее смягчился.

– Джеймс.

Он невольно вздрогнул. Он так любил слышать собственное имя из ее уст. Он всегда любил звук ее голоса. Теперь он понимал это.

– Ты был прав. – Она попыталась улыбнуться. – Я действительно замерзла.

Он привлек ее к себе и почувствовал, как она расслабилась, прильнув к нему всем телом, положила голову ему на грудь. Он осторожно обнял ее за талию, стараясь отогнать опасные мысли.

– Я часто задумываюсь об одной вещи, – заговорила она, не поднимая голову, и он почувствовал, как ее дыхание щекочет его шею. – Мы рождаемся на свет для того, чтобы сражаться с демонами; мы получаем руны для того, чтобы видеть демонов. Я даже не помню, когда я в первый раз встретила одну из этих тварей. Но мы не способны видеть ангелов. Мы – их потомки, их дети, но они невидимы для нас. Почему так происходит?

– Думаю, – ответил Джеймс, – это потому, что ангелы требуют от нас веры. Они хотят, чтобы мы были твердо уверены в их существовании, несмотря на то, что ангела нельзя встретить на Земле. Думаю, в этом и заключается истинная вера. Мы должны верить в ангелов, точно так же, как верим в вещи, которые невозможно увидеть, потрогать. Добро, милосердие, любовь.

Корделия ничего не ответила на это; когда Джеймс, встревоженный ее молчанием, посмотрел на нее, то увидел, что глаза ее лихорадочно блестят. Она медленно подняла руку и погладила его по щеке.

– Джеймс, – прошептала она, и он уже не сдерживал дрожь, когда она провела кончиком пальца по его лицу, коснулась губ. Зрачки у нее расширились, и глаза казались огромными, черными, бездонными. Она откинула голову назад, и он поцеловал ее.

Губы ее имели вкус меда и пряностей. Они были сладкими, горячими. Он гладил ее по затылку, забыл о сдержанности, страстно целовал ее, прижал к себе. Она была нежной и в то же время сильной, гибкой и женственной. Она была совершенной. Он никогда не испытывал такой нежности к женщине; он не понимал до конца, о чем идет речь, когда другие говорили об этом, потому что он не испытывал нежности к Грейс. Он жалел Грейс, испытывал потребность ее видеть, но это… эта сводящая с ума смесь восхищения, обожания, физического влечения… это было для него чем-то новым, незнакомым. Он с изумлением понял, что даже не может дать имя этому чувству. Он думал, что это не любовь, а просто плотская страсть, но оказалось, что он глубоко ошибался.