Он любил Корделию; нет, не так – он был влюблен в нее. Он пытался отогнать эту мысль весь сегодняшний день, зная, что нельзя отдаваться этим мыслям, этому чувству до тех пор, пока не минует опасность, пока родители и прочие не оставят их в покое, до тех пор, пока он не сможет поговорить наедине с Маргариткой… Тогда он расскажет ей…

Она отстранилась, задыхаясь. Щеки ее раскраснелись, алый рот был приоткрыт, волосы растрепались.

– Джеймс… Джеймс, мы должны остановиться.

Но ему меньше всего на свете хотелось останавливаться. Он хотел целовать ее всю ночь. Он хотел ласкать и перебирать ее густые шелковистые волосы, сказать ей, что вид ее грациозной шеи и точеных плеч вызывает у него желание писать сонеты. Ему хотелось вечно любоваться ею. Хотелось попросить ее стать его женой – по-настоящему.

– Почему? – хрипло произнес он. Он знал, что надо сказать ей все, надо признаться в любви, но не смог выдавить ни слова.

– Я… очень ценю твои слова… насчет того, что мы справимся с моим… моей проблемой вместе. – Корделия нахмурила лоб, но даже с таким серьезным, озабоченным лицом она была очаровательна. – Я знаю, ты готов на все, чтобы помочь своим друзьям. Но я не могу требовать этого от тебя, потому что мы не муж и жена. Наш брак – это притворство, фальшивка. Мы не должны забывать об этом.

– Нет, он настоящий, – с трудом выговорил Джеймс. – Мы… у нас… настоящий брак, семья, мы муж и жена.

Корделия взглянула на него в упор.

– Ты можешь сейчас, положа руку на сердце, сказать мне, что испытываешь по отношению ко мне то же самое, что и к ней? К Грейс?

У Джеймса сжалось сердце. Его охватил гнев. Отвращение. Он подумал о сломанном браслете, лежавшем в кармане.

– Нет! – воскликнул он почти грубо. – С тобой все совершенно иначе. Я не испытываю к тебе таких чувств, как к Грейс. Не могу испытывать к тебе того же.

На лице девушки появилось такое выражение, как будто он дал ей пощечину, и только в этот момент до Джеймса дошло, что он сказал. Как это звучит со стороны. Корделия поднялась с дивана, двигаясь механически, как во сне, поправила прическу.

– Я… – начала она. – Мне нужно…

В парадную дверь постучали. Джеймсу показалось, что звук этот разнесся по всему дому. Он мысленно проклял Эффи за то, что она уже спит, потом проклял двери и людей, которые стучатся в чужие дома среди ночи.

Снова стук, на сей раз громче. Джеймс стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух, и поднялся на ноги.

– Наверняка это отец, – произнес он. – Я так и подумал, что он приедет сюда после того, как посторонние уберутся из Института. Он что-то подозревает.

Корделия кивнула. У нее по-прежнему было странное, застывшее лицо, похожее на гипсовую маску.

– Тебе следует поговорить с ним.

– Маргаритка. – Джеймс обнял ее за плечи. – Я не буду сейчас обсуждать с ним сегодняшнее, это подождет. Я скажу, чтобы он уходил. Нам с тобой уже давно пора поговорить откровенно.

– Что ж, если ты хочешь…

– Я хочу поговорить с тобой. – Он поцеловал ее в лоб, потом отпустил. – Жди меня наверху, у себя в комнате. Мне нужно многое объяснить тебе. Это очень, очень важно. Жизненно важно. Ты мне веришь?

– Ну, – пробормотала Корделия. – Если это жизненно важно…

Она хотела улыбнуться, но ничего не получилось; она оставила бесполезные попытки и вышла из комнаты. Он услышал, как она поднимается по лестнице. Джеймс еще на несколько секунд задержался в гостиной, чтобы привести в порядок одежду и пригладить волосы; он знал, что не получится вежливо избавиться от отца в таком взъерошенном виде. Потом вышел из гостиной и направился в вестибюль, думая о том, что скажет Корделии. Как он скажет ей это. Джеймс едва мог связно объяснить это самому себе – свои подозрения, свои умозаключения, свои чувства. Но ему необходимо было ей рассказать; ему казалось, что от этого действительно зависит его жизнь.

Джеймс подошел к парадной двери и распахнул ее. В дом ворвался зимний ветер. На пороге стояла Грейс и смотрела на него в упор своими серыми глазами, холодными, как северное небо. Не успел он опомниться от неожиданности, как она бросилась ему на шею.

В тот миг, в ночном лесу, когда Грейс защелкнула замок браслета на запястье Джеймса, это произошло. Он лишился свободы и превратился в ее раба. Огонь, горевший в его юношеском взгляде, погас – как будто она задула свечу.

С того момента Джеймс любил ее. Точнее, считал, что любит. Но он не замечал разницы.

Джеймс не сразу пришел в себя. Он стоял, окаменев от ужаса и потрясения, а Грейс тем временем крепко вцепилась в его плечи своими тонкими руками, прижалась к нему всем телом. Последние несколько лет он мечтал о том, как будет держать ее в объятиях, он еще помнил эту жажду, это страшное душевное волнение, помнил, как стремился к ней, сам не зная почему.

Теперь он знал почему. Его мечта сбылась, но он ощущал лишь омерзение и гадливость.

– Джеймс. – Грейс немного отстранилась, не отпуская его. – Я примчалась сюда сразу после того, как получила твое письмо.

«Какое еще письмо?» Но он не произнес этого вслух. Нужно было удержать ее в доме. Он знал: если позволит ей уйти, то, возможно, никогда не получит ответов на свои вопросы.

– Я должна сказать тебе одну вещь, дорогой, – лепетала она, распахнув глаза и изображая невинность. – Я собираюсь порвать с Чарльзом. Я не могу больше выносить этого, Джеймс. Я не выйду за него замуж. Для меня всегда существовал лишь один мужчина – ты.

– Слава богу, – вырвалось у него.

Джеймс увидел, что она улыбнулась; итак, вот его шанс. Он протянул руку ей за спину, захлопнул дверь и закрыл ее на засов. Когда он снова обернулся к своей гостье и поймал ее руку, тонкую и холодную, как птичья лапка, она с готовностью позволила ему это. Неужели ей даже не приходит в голову спросить, где Корделия? Спросить, не помешала ли она хозяевам дома своим неожиданным визитом? Неужели она настолько поглощена собой, что другие люди не существуют для нее? Неужели ей безразлично все и вся, кроме ее собственных прихотей?

– Слава богу, – повторил он. – Слава богу и Ангелу, что этот фарс, наконец, закончился.

Ее улыбка погасла. Джеймс удивился собственным чувствам – то есть отсутствию всяких чувств. Он не испытывал необходимости видеть Грейс, слышать ее голос, прежде причинявшей ему физическую боль. Не было ни потрясения, ни изумления, которые обрушивались на него всякий раз при виде этой девушки.