— В последние два года ты постоянно просил, чтобы я сделала тебя здоровым, чтобы укрепила твои ноги… Знаешь, до сих пор все люди, которых считали великими, которых почитали праведниками, страдали от одиночества, у каждого были свои горести, но они умели из всего извлекать уроки и совершенствоваться духом, так и рождается великая личность, праведник… Ведь сколько ни тверди о своих недугах, сколько ни проси, чтобы тебя исцелили, на самом деле важно только одно — зачем, ради чего ты хочешь исцелиться… Одного желания быть здоровым мало для рождения личности. И мы так старались, чтобы ты это осознал, чтобы ты это понял. И когда сегодня из нутра ясиро я услышала твой голос, я так обрадовалась — ах, как хорошо, не зря я сегодня сюда пришла! Это же прекрасно, что ты обрел наконец желание укрепить свою плоть ради того, чтобы передавать людям то, что должен им передать. А иначе что толку в твоем исцелении?..

— Вот ты на днях меня спрашивал: неужели человек, живя, неизбежно поднимает вокруг себя пыль? Что же, он просто не может существовать, не поднимая пыли?.. Я тогда тебе рассказала о пыли все, что знала, ведь, шествуя по миру, я вижу, сколько в нем скопилось этой самой пыли, просто дышать нечем: здесь и жажда денег, и жажда власти, и тщеславие, и высокомерие, и злоба, и ненависть… Потому-то, прежде чем приступить к Спасению Мира, Бог-Родитель и вынужден провести Великую Уборку. Вот я и говорила тебе, чтобы ты, дабы не соприкасаться с мирской пылью, держался от мира подальше и писал бы свои книги, сидя в тиши своего кабинета. Но ты, в результате мучительных раздумий, все-таки решился… Бог-Родитель и я, мы шествуем по миру, окутанному пылью, и тот, кто хочет оказать нам хоть самую маленькую, хоть с булавочную головку, помощь, не может запираться в кабинете под тем предлогом, что боится пыли… Даже если станешь задыхаться от нее, ты должен идти к людям, разделять их страдания и запечатлевать на бумаге свои мысли о возлюбленных чадах Божьих. Это и будут твои произведения. Других ты писать не можешь. Да, впрочем, ты ведь уже решил, что станешь делать это даже вопреки моим наставлениям, продиктованным любовью к тебе, не обращая внимания на мои упреки…

— Я не только не сержусь, напротив, я очень рада, что ты наконец-то это осознал. И теперь Бог понемногу будет укреплять твою плоть, чтобы ты мог работать, так что не волнуйся… Ноги твои тоже постепенно окрепнут. Ведь мы давно уже ждем момента, когда ты наконец решишься… Видишь ли, Бог никогда не станет настаивать — мол, в одном случае поступай так, а в другом — этак. Он делает все, чтобы ты прозрел сам и сам все понял, и Он очень рад тому, что это наконец свершилось. Спасая мир, Бог старается здесь, в Мире явлений, возродить чувства и мысли, свойственные Истинному миру, изменить человеческие души… И далеко не всякий может писать об этом, как бы он ни усердствовал. Ты всегда говорил, что своими писаниями стараешься выразить неизреченную волю Бога. Кроме того, теперь ты наконец получил некоторое представление об Истинном мире и Мире явлений. Поэтому только ты и сумеешь спокойно написать о многотрудном деле Спасения Мира. И отныне гуляй сколько хочешь, только старайся не уставать и не перенапрягаться, Бог поддержит тебя и даст тебе силы…

Потом госпожа Родительница подробно рассказала мне, как будет осуществляться Спасение Мира, она говорила очень долго, и понять ее было не так-то легко. Но я больше не волновался: мое решение было правильным, и госпожа Родительница обрадовалась, узнав о нем.

Она и в самом деле удалилась очень довольная и веселая. Когда я провожал ее, она сказала:

— Ну, теперь можешь спать спокойно, не стану тебя так рано будить.

Я с облегчением вздохнул.

Однако вот что произошло той же ночью: я лег около одиннадцати и сначала никак не мог заснуть, потом все-таки задремал, и тут же раздался строгий мужской голос:

— Проснись, Кодзиро, пора приступать к учению, скорее просыпайся!

Он повторил эти слова еще и еще раз, я слышал их в полусне.

Не вставая с постели, я протянул руку, пытаясь нашарить наручные часы и карманный фонарик. Увидев, что часы показывают половину второго, попытался снова заснуть, но тут же зазвучал прежний голос:

— Пора приступать к учению. Проснись! Можешь не вставать с постели, но проснись!

С трудом разлепив глаза, я увидел у своего изголовья Небесного сёгуна, он говорил со мной и требовал, чтобы я отвечал ему. Беседа проходила примерно так же, как и в последние четыре дня, только сёгун насильно извлек из моей души все накопившиеся там сомнения и вопросы относительно Бога — о многих я и сам не подозревал — и начал выговаривать мне и разъяснять. Я должен был выдержать целый ряд тяжелых испытаний: меня будто призвали на судилище и подвергли пыткам.

Было около пяти, когда все закончилось и голос Небесного сёгуна замолк. Побоявшись, что если снова не засну, то буду весь день ощущать себя совершенно разбитым, я заставил себя задремать и проснулся от голоса будившей меня дочери:

— Уже семь.

Все утро — во время одевания и умывания, во время завтрака, во время прогулки до площадки, предпринятой мною ради тренировки ног, — я пытался вспомнить, о чем говорил со мной Небесный сёгун, каким пыткам и почему подвергали меня на судилище, но не мог вспомнить абсолютно ничего, даже самого основного, словно никакого разговора и не было вовсе. В результате я весь день был молчалив, словно на кого-то сердился, и даже когда уселся за стол и попытался сосредоточиться на работе над этой книгой, никак не мог вернуть утраченное душевное равновесие, меня сверлила мысль, что, если я сразу же не запишу то, что говорил мне Небесный сёгун, все это навсегда улетучится из памяти.

На следующее утро все повторилось. И точно так же я ничего не мог вспомнить. На пятое утро, примерно через час после того, как Небесный сёгун начал говорить, я решительно сказал:

— Может, вы уже уйдете? Дайте мне спокойно отдохнуть.

Сёгун ответил так:

— Здесь холодно, и, чтобы ты не простудился, госпожа Родительница, Мать всего сущего, спит рядом с тобой. Представь, что тебе поют колыбельную… Тебе станет легче…

И тут же подверг меня обычным пыткам.

Приходилось смириться с тем, что это утреннее «учение» будет продолжаться все время, пока я живу на даче. Когда в тот же день после обеда я с тяжелым сердцем вышел в сад, то вдруг подумал, что единственный способ избавиться от мучительных утренних упражнений — уехать с дачи. И тут меня окликнул старый клен:

— Сэнсэй, лето выдалось погожее, и вы очень окрепли. Вам ничто не мешает уехать прямо сейчас. Взгляните, я нарочно заставил покраснеть листья на одной ветке, чтобы достойно проводить вас…

К моему величайшему удивлению, я обнаружил, что одна тонкая ветка действительно была покрыта ярко-красными листьями, которыми клен явно гордился.

— Собственно говоря, как же… — У меня перехватило дыхание.

— Я сделал это, чтобы показать, кто в этом саду старейшина. Теперь уж всем придется придержать язык. Пораньше уезжайте и побыстрее возвращайтесь сюда в будущем году.