В сумерках пришел Осем, чтобы вытащить его из каюты на палубу. Тейшейра лежал на койке, стиснув в руке письмо. Какое-то время оба молчали.

— Ганда издох спустя два дня, как мы отплыли от Сан-Томе, — сказал наконец туземец.

Он кивнул, но ничего не сказал в ответ. Слышно было, как на палубе вверху разговаривают дон Франсишку и Эштеван.

— Вы не хотели ничего слышать. — Это прозвучало почти извинением. Он снова кивнул.

— Он разлагался, в нем завелись черви…

— Знаю! Я знал об этом!

Разговор наверху внезапно оборвался. Дон Франсишку рассмеялся. Оба прислушались к этому смеху.

— Среди раджпутов, моего народа, — сказал Осем, — к телам относятся крайне пренебрежительно. Я имею в виду, когда они умирают. — Он полуулыбался, говоря негромко, как бы с самим собой. — Обычно мы их сжигаем или бросаем в реку. Та часть, которую вы называете душой, все равно возвращается, иногда в виде камня, жабы, птицы… В виде чего угодно. Все зависит от удачи — или от того, какую жизнь ты вел перед смертью. Более умудренные, чем я, знатоки оспаривают последнее положение и, сами понимаете, смотрят на это иначе. Возможно, Ганда вернется к вам, дон Жайме. В виде рыбы, или ящерицы, или, может быть, даже человека, с которым вам предстоит повстречаться.

— Но вернется ли он в виде самого себя? — таким же тоном спросил Тейшейра. Он сбросил ноги с койки. — Отмечалось ли когда-либо подобное вашими умудренными знатоками?

— О таком я не слышал, — сказал, поразмыслив, Осем. — Но это возможно.

Тейшейра поднялся на палубу. Труп держался на воде в нескольких сотнях шагов от «Ажуды», по ее левому борту. Из воды выдавались его ноги и раздувшееся брюхо — насест для стервятников, которые опускались небольшими стаями и клевали плоть зверя, хлопая крыльями и хрипло покрикивая друг на друга.

— К утру течение унесет его прочь, — сказал Осем.

Он отвернулся и взобрался по трапу на палубу полуюта. Дон Франсишку, Эштеван и Гонсалу удивленно подняли головы при его появлении. Он уселся, и с минуту никто ничего не говорил. Это неловкое молчание нарушил Эштеван. — Когда отплываем? — спросил он.

— Отплываем? — негромко воскликнул Тейшейра. — Мы же только что прибыли!

— Дон Жайме, мы понимаем, как вы разочарованы, — мягко сказал Гонсалу. — Ваша миссия…

— Именно так, моя миссия. Полагаю, дон Франсишку так же хорошо, как и все остальные, понимает, в чем состоит моя миссия, не так ли, дон Франсишку?

— Готов повиноваться вашим приказаниям, — ровным голосом сказал фидалгу.

— Все мы готовы, — сказал Эштеван. — Но, видите ли, дон Жайме, наши припасы ограниченны. Погода может перемениться, и тогда нас выбросит на мель…

— Выбросит на мель? Думаю, друг мой, вы путаете январь с августом. А что до припасов, то мы стоим на якоре в устье пресноводной реки, которая, если мне не изменяют глаза, изобилует рыбой.

Он переводил взгляд с одного лица на другое.

— Мы остаемся здесь, — сказал он с неожиданной властностью. — Остаемся, пока не вернутся негодяи, чье судно бросило здесь якорь перед нами.

Его тон заставил всех замолкнуть. Гонсалу и Эштеван переглянулись.

— А если они не вернутся? — спросил последний.

— Мы остаемся, — снова сказал он.

На этот раз оба посмотрели на фидалгу, чье лицо на протяжении всего разговора оставалось непроницаемым.

— Так что, дон Франсишку? — раздраженно воззвал к нему Эштеван. — Вам нечего на это сказать?

— Совершенно верно, дон Эштеван, — ответил тот. Он обращался к боцману, но взгляд его был устремлен на Тейшейру. — Если дон Жайме приказывает остаться, мы остаемся. Говорить здесь больше не о чем.

Тейшейра встал и вернулся к себе в каюту. Лежа на койке, он слышал, как на палубе возобновились негромкие разговоры. Те трое перешептывались до глубокой ночи, но смеха больше не было.

На другой день Ганда все еще оставался недалеко от корабля. С его ног свисали лохмотья мяса и кожи, и он, облепленный стервятниками, покачивался на волнах и дрейфовал по собственной причудливой траектории, то приближаясь, то удаляясь, но все время оставаясь в пределах видимости с «Ажуды». В последующие дни птиц стало еще больше: к остроклювым белым цаплям и чайкам присоединились цапли серые, а как-то раз объявился коршун: он унес одного зазевавшегося стервятника, но выронил свою добычу среди мангровых деревьев. С неба, лениво хлопая крыльями, спустились два ястреба, вскрыли желудок и обжирались до тех пор, пока не утратили способность летать. Стоя на шканцах, Тейшейра наблюдал за тем, как свежуют и обдирают труп. От ног Ганды остались одни только кости, украшенные гирляндами хрящей, а брюхо сделалось гигантской разверстой раной, черной от запекшейся крови и продуктов разложения. Река должна была бы вытолкнуть Ганду в море. Тяжесть костей должна бы утянуть его на дно. Когда труп обнаружили акулы, вокруг забурлила и вспенилась вода, но он по-прежнему оставался на плаву — зловонный, в клочья изодранный остров, неуничтожимый, никуда не плывущий.

— Здесь нет реки, которая могла бы его «вытолкнуть», как вы выражаетесь, — отрывисто сказал ему Гонсалу, когда любопытство вынудило его наконец спросить об этом. Тейшейра счел его тон пренебрежительным и собрался было уходить, но лоцман заговорил снова. — Здесь, скорее, имеется течение, проходящее вдоль кромки устья и такое слабое, что его едва ли можно назвать течением. Эта «река», как мы думаем, только из него и состоит. Но где-то там, позади, — он указал на многие и многие акры мангровых деревьев, тянувшихся в глубь суши так далеко, как простирался взор, — протекает река, и притом такая, подобной которой мы не видели ни во сне, ни наяву.

— Но разве это не ее устье? — упорствовал Тейшейра.

— Возможно, самый его краешек. Но само устье? Мы уже проплыли мимо ее устья — устья, удушаемого илом и деревьями, которые там укоренились. Это заняло у нас больше пяти дней. Подумать только, — теперь, казалось, он лишь смутно осознавал присутствие Тейшейры, — река с устьем в шестьдесят лиг шириной! Течение в ней, должно быть, сильнее, чем в Тежу. Штормы у одного берега, возможно, даже и не видны с другого…

Гонсалу глядел на низкорослые изогнутые деревья, как будто сквозь ветви и выступающие из воды корни мог различить этот громадный поток. Тейшейра посмотрел туда же, но его взгляд притягивала «Лючия». Где вы? — спрашивал он у ее исчезнувшей команды.

Той ночью тишина, обычно спускавшаяся на корабль и окружающие его воды, была нарушена странным звуком. Слабый крик, дикий и полный муки, пробудил спавшего на полуюте впередсмотрящего, тот поднял сначала дона Франсишку, а потом и Тейшейру. Они собрались на палубе, чтобы послушать, и вскоре обнаружили, что к ним примкнула добрая часть команды. Звук нарастал, потом вроде бы ослабевал, потом опять становился громче. Все переглядывались, недоумевая, что могло быть его источником, но не могли ничего различить во тьме.