Так что же? Как это ухватить? Уклоняющиеся от дела пальцы извиваются и медлят в неуклюжих перчатках условного наклонения. Задаются неверные вопросы, и даже когда он лежит с закрытыми глазами, зарывшись куда-то с головой, меж тем как мозги его тушатся в приторно-сладком роме, — даже тогда это поднимается по его капиллярам, источается из его желез, начинает полыхать за горячими ширмами его век. Его воображаемые руки ощупывают сморщенную резиновую кожу; желанная греза, которая, как всегда, заканчивается тем, что он швыряет это на пол и выбивает из него кислотную желтизну дневного света. Ему хочется, чтобы она была мертва, эта пульсирующая хрящевая выпуклость, выделяющая что-то липкое, и поэтому он мечется, рычит, обслюнявливает свой рукав. Хотя он никогда ее не видел, это ничего не доказывает. Он узнáет ее в тот же миг, как эта клейкая мерзость потечет к нему, если только ему удастся когда-нибудь выбраться из нее наружу. Но это ему не удается. Сколько рыб видели море? Оно огромное, оранжевое, оно сплошное чрево. Ему оно известно как Слизень.

Сопротивление бесполезно. Это слизистое чудовище попросту слишком велико, слишком надежно тебя обволакивает, и самые полновесные удары только отскакивают от его резиновых перегородок — у него множество выступов, клапанов и целые анфилады сфинктеров, — откатываются на мнимого атакующего, из-за чего все его члены дребезжат и подскакивают, как безумцы, прыгающие на батуте, а голова его раздувается и топорщится, как мешок с тонущими котятами, и наконец остается лишь втиснуть свой череп в ближайший дряблый уголок, прижаться лицом к неразрушимой мембране, измазанной липкой гадостью, и оплакивать очередное крушение надежд. Нет, из этого слизня выбраться невозможно. Выхода нет. Все стычки начинаются с рокового недоразумения. Вы, мы, они, он, она, оно и все остальные — никто не находится снаружи, пытаясь пробраться внутрь, но пребывают внутри, пытаясь выбраться наружу.

Просвечивающие трубки слизня и его многочисленные желудки — это упругие коридоры и камеры безграничной и вечной резиновой тюрьмы. Здесь все приглушено, смазано, затушевано, затуманено. На эти эластичные стены Зигфрид шел со своим Бальмунгом, Карл Великий — со своим Фламбергом, а Цезарь — со своей Желтой Смертью. Нож Задкиила перерезал глотки тысячам козлов, прежде чем затупиться в этих слизистых топях, а бритва Оккама сломалась о тот факт, что это отдельно взятое существо не имеет ни желания, ни потребности в самовоспроизведении. Даже четырехрукий Магомет, одновременно размахивающий Халефом, и Мезамом, и Аль-Батаром, и Зульфикаром, добился только того, что еще теснее вклинился между этими дрожащими мембранами, сильнее увяз в железистых секрециях, плещущихся вокруг его лодыжек, стоит ему нанести четырехкратный удар в пол. Толку никакого. Все они прошли через это, все испытали на себе натиск этой однородной дряни, ее фальшивые аффекты, безотрадное овладение всеми чувствами. Ансиас, Галас и Мунифакан, применив самые передовые технологии, о которых еще только грезят нюрнбергские оружейники, к сплавам, полученным из молота Тора и пилы, которой четвертовали Иакова Младшего, могли бы соорудить некий чудовищный уничтожитель слизня, который произведет нужное действие, но пока остается лишь старое как мир правило терпения и целая пригоршня изношенного благочестия. Вряд это уменьшит оранжевость или слизистость, а ведь есть еще и безвыходность. До чего же оно неприятно, это «что-то-вроде-лени».

Но находиться внутри слизня чревато также неопределенностью, разнообразными мучениями, необъяснимыми вспышками и болями, внезапным металлическим привкусом, быстро преходящей сладостью и слабыми звуками: шуршанием сухих листьев по выщипанному пастбищу, царапаньем трости по стене. Это перемежается ледяной неподвижностью, и — секунда, другая — раскачивающимся аркам снова не удается опрокинуться. Существуют долины столь топкие и плоские, что там больше нечему падать, нечему производить хотя бы малейший толчок, нечему случаться… В следующее мгновение это опять становится грохотом, хлопающими парусами, воплями, всплесками яблок, брошенных в зловонную стоячую воду под пирсами. Мальчишки кричат, что эта старуха — ведьма. Кто-то подходит, чтобы отвесить им по затрещине, и куски этой картины уже уносятся прочь, чтобы их заменили другие куски: чувство невесомости, лежащие на груди руки, солнце, накаляющее его голову и час за часом кипятящее мозги, пока разочарование раскачивает его взад и вперед, баюкает его, устраивает в своих покоях. Он знает, что это значит, но все равно сопротивляется, все глубже зарываясь лицом в мягкие углы, пока пульсирующий оранжевый свет не меркнет, сменяясь спокойной темнотой. Так оно лучше. Гораздо лучше. Он медленно погружается все глубже.

А потом все возвращается! Естественно: ему свойственно возвращаться с оглушающим разум постоянством. Быстро следует удар Мягким Молотом, затем — Капанье-на-самом-пределе-слышимости и ощущение, будто из ушей сыплется мелко просеянная мука. Ужасно! Он опять сопротивляется, но ему не хватает времени — секунды-другой… Затем являются обычные фантомные звуки, бульканье и грохот, несколько беспорядочных приступов боли (трудно сказать, в каком именно месте), внутренняя щекотка, зуд, настоятельно требующий расчесывания. Слизень жаждет его возвращения, и он не может более сдерживать его натиск. Это, конечно, на самом деле не слизень, та штуковина, внутри которой пребывает и он, и все мы, и все времена. Это нечто иное, еще худшее. И можно ли его вообще как-то поименовать…

Капитан Альфредо!

…из пропитанного ромом укромного уголка, который он выдолбил для себя в удаленной полости своего черепа, этот тиранический зуд, этот туго натянутый слизистый мешок, которым снабжают нас при рождении? Конечно, есть. Это…

— Капитан Альфредо ди Рагуза! Просыпайтесь, вы, пьянчуга!

Жажда. Кричащие люди. Он обоняет запах морских брызг и затхлость — затхлость быть самим собой. Открывает один глаз. Все, как всегда, начинается снова. Голова болит (в этом и состоит ее назначение). Он снова пришел в… Небо зеленое, как апельсин. Это…

Не-е-е-е-ет…

Да.

…в сознание.

Паруса неряшливо убраны, впередсмотрящий не выставлен, вся команда ретировалась под палубу, где рулят по заднему компасу, лениво наваливаясь на румпель. В славные свои дни капитан Альфредо гонял бы их кофель-нагелем, но сегодня то время осталось далеко позади, а сам он, как отмечено, все еще довольно-таки похож на мешок с репой, валяясь мертвецки пьяным на палубе наверху. Великан выволок его наружу и бросил там по приказу того, кто называет себя «капитаном Диего», когда они были в полулиге от пирса. Теперь все четверо совещаются у него в каюте, прямо над этим сборищем лентяев. Здесь темно, потому что они так глубоко, и вдвойне темно, потому что настала ночь, и втройне — потому что сердца их разбухли от дурных намерений, вымученного чувства товарищества и просачивающегося наружу черного страха. Они переговариваются полушепотом, много кивают и думают о четверке наверху: о Сальвестро, Бернардо, этом «Диего» и таинственной девушке с платком, закрывающим лицо, которая его сопровождает. Да, о ней тоже. Все они в одной лодке.