В середине сада выстроен дворец, и тоже не по-людски. На Руси люди в деревянных избах живут, а царю строят каменные палаты, да не простые — в два разряда. А на востоке всё на голову поставлено — последний бедняк ютится в слепленной из каменья сакле, а царю рубят деревянную избу и расписывают поверху вапой и золотом. Сперва такое видеть дико, но потом вдумаешься — так и должно быть. Камней в горах — труба нетолчёная, а леса стройного нет, дорогонек на востоке лес, вот для царя и устраивают деревянный дом.

В этот-то государев дом и канул Васька — приказчицкий сын.

Семён остановился перед узорным забором, глядя в просвет между деревьями. Нет, ничего не видать. И кругом — как повымерло, словно и охраны нет. На самом-то деле и стража есть, и всякий работный люд, только прячется, чтобы без дела глаз не мозолить. Падишах любит отдыхать привольно.

Между деревьями показалась одинокая фигура. Старик в киндячном халате и убогой чалме, накрученной на лысой макушке словно кукиш. В руках мотыга — видать, садовник. Не обращая на Семёна внимания, старик шёл бережком арыка, время от времени пробивая воде путь к древесным корням.

— Уважаемый! — позвал Семён по-арабски. — Кто этот человек, что въехал сейчас во дворец?

Старик остановился, утёрся рукавом и ответил:

— Мин бэсмен.

«Не понимает», — догадался Семён.

Садовник тем временем присел на край дувала, вытащил пенковую трубочку, плотно набил тютюном и раскурил. Такие дела Семёна уже давно не удивляли. На святой Руси табашников немного, да и тех драть велено за служение Белиалу, а чем ближе к туретчине, тем больше этой пакости. В Малороссии казаки за честь считают пить табак, и в самой Турции и стар и млад смолят трубку, глотают вонючий дым, не иначе — заранее принюхиваются, каково будет дышаться в аду.

— Ох-хо-хо!.. — вздохнул садовник, выпустив клуб вонючего дыма. — Грехи наши тяжкие!

Семён бросил озадаченный взгляд сквозь узорчатую решётку, спросил по-русски:

— Откуда будешь, старче?

— А из тех же ворот, что и весь народ, — ничуть не удивившись, ответствовал старик.

— Ты никак русский? — пытал Семён.

— Был русский, да весь вышел. — Садовник окутался дымным облаком и в свою очередь поинтересовался: — Сам-то откудова явился?

— С караваном пришёл из Гурмыза.

— Вот оно как… По всему свету наш брат гуляет. Я так думаю, что, если бы не русские полоняне, от бусурман одно поименование бы осталось. Только нами и держатся…

— Я о чём спросить хотел, — осторожно перебил Семён. — Тут в ворота всадник проехал с охраной — кто таков?

— А-а!.. — протянул садовник, выпуская новые клубы самосадного дыма, — это, паря, большой человек. Шахский домослужитель, Васаят-паша. Летний дворец со всем хозяйством в его управлении. Это, считай, не меньше чем везир. А прежде тоже был православным.

— Знаю. Мы с ним вместе в полон попали в ногайской степи, — проговорил Семён, незаметно отмахиваясь от дыма, — а теперь он меня и признать не захотел…

— Скажешь тоже! Он при шахском величестве, а ты кто? Ясно дело, что не признает тебя.

— Ведь на одном базаре продавались, в одни руки попали.

— А дорога каждому своя вышла, — разумно подтвердил садовник, усаживаясь поудобнее в предвидении долгой беседы.

* * *

Добрый сала-уздень Фархад Нариман-оглы богатство своё приумножал не столько за счёт имения, сколько тем, что поставлял лес на ремонт и строительство шахских дворцов. Гилянь лесами по всей Персии славится, но потому лишь, что в персидском царстве больше никакого леса нет. А так — свали трёхохватный дуб из гилянских лесов, а внутри у лесного великана труха — стоя сгнил. Бывает, что и на дрова нечего выбрать. Немногим лучше обстоит дело и в иных подвластных шаху областях — Ширванском ханстве, шемаханских владениях, не говоря уже о южных, вовсе безлесных, приобретениях воинственного Аббаса — Басре и Кандагаре. Лишь в шемхальстве Тарковском да в Дербентском присуде горы покрыты счётным лесом, дорогим и годным во всякое дело. Этим лесом и торговал Фархад-ага. Ездил в Ряш, встречался с пашами, неуклонно торговался за каждый ствол, норовя, как говорят мудрые узбеки, выдать ильм за карагач, а карагач за ильм. Однако к старости задумался о душе, захотел покоя. Из поместья уже не выезжал, старался посылать других. К тому же нашлось-таки кого посылать. Русский невольник Васаят оказался толковым парнем и большим хитрецом. И языки ему тоже давались: в три года превзошёл и турецкий, и фарси, и армянский. Фархад-ага все дела перепоручил услужливому Васаяту, а сам почил на лаврах, вовсе не думая, какую змеюку пригрел на своей широкой груди.

Оказавшись на узденевой службе, Василий быстро понял, что о родных местах лучше поскорей позабыть и устраиваться, куда господь приткнул. Тем более что о родном доме Васька тужил не то чтобы очень крепко. В богатом дедилинском тереме младшему приказчицкому сыну было не разгуляться. Хмельное у Янко Юрьича водилось лишь для дорогих гостей и самого хозяина — взрослым сынам Янко и в Христово воскресенье чарки понюхать не давал. А насчёт сладкого греха сам Васька был не боек. Попробовал раз зажать в уголке мясистую кухонную девку, но вместо ласки получил увесистую плюху. Да ещё и батюшка собственноручно отходил арапником. Потом-то Васька спознал, что не ту девку щипать принялся, не углядел сдуру, что с этой родной отец грех тешит. Но с тех пор поселилась в душе неизбывная робость перед бабским полом, а вернее — перед арапником, и до семнадцати лет Васька уже никому из девок руки под подол не запускал. Но хотелось — инда душу выворачивало! А тут ещё и Дунька, стерва, масла в огонь подлила — блядским манером выскочила за холопа Сёмку, а Василию, хоть он ничем Семёна не хуже, такую дулю вывернула… э, ну да что говорить!

По-настоящему, Василию до Дуньки дела не было, но всё равно обидно, тем более что, когда Сёмка пропал, Василию от этого по-прежнему ничего не отломилось. В таком раздрае чувств и начал Василий ездить в гилянскую столицу.

Ряш — город царский, соблазну в нём всякого много, народишко живёт хитрый, и простеца всякий норовит облапошить. Но Васька, наученный горьким царицынским опытом, держал себя строго и лишь в мечтах распалялся на пространное житьё, такое, чтобы враз ему были и восточный гарем, и русский кабак. Всяческих зазывал и приставучих сводников Васька не слушал, в лавки на базаре не заходил и ежели с кем и говорил, то только исполняя узденевы дела. Такая исполнительность не осталась незамеченной — покупатели дорогого дербентского