устремила на него свои черные глаза, которые, несмотря на пережитые катастрофы, не переставали быть вызывающими.

— Барон Шперкен, — отозвалась она, — что вы скажете о Гласау?

— Да ведь я сам указал вам на него, — ответил барон, — а потому, кроме хорошего, я ничего не могу сказать о нем. Лучше скажите, какое он на вас произвел впечатление?

— Это такой человек, который на все готов за хорошую плату; но за него нельзя поручиться, что он не отступит в минуту страха и исполнит принятое поручение.

— Не думаю; да это ни к чему бы его не привело… Кто говорит "а", тот скажет и "б"… Раз уж он попался к нам в руки, то не убежит… Как только принял деньги… пришел сюда…

Графиня поддакивала, но вдруг она приложила палец к губам и начала прислушиваться к шагам, которые доносились из сеней. Шперкен быстро подошел к дверям: все замолкли. Шаги, по мере удаления, затихли, затем наступила совершенная тишина.

Закрыв лицо густой вуалью, графиня движением руки попросила открыть ей двери и ушла первой. Шперкен и Симонис остались еще на несколько минут, чтобы переговорить кое о чем. Затем барон выпустил Симониса, указывая ему рукой на ступеньки… а сам, взяв с собой свечу, медленно вышел последним. Симонис не без тревоги выскользнул из этой тайной конференц-залы и, не заходя во дворец, быстро прошел в ворота на улицу.

Только там он свободнее вздохнул; несмотря на это, он еще нескоро решился открыть свое лицо, прикрытое плащом.

Не успел он, однако, сделать несколько шагов, как услышал чей-то голос, обращавшийся к нему. Он удивился, что его узнали в потемках. Это был Масловский, который вырос точно из-под земли. Симонис вздрогнул, неприятно пораженный.

— Не понимаю, каким образом вы могли узнать меня ночью, — проговорил он, не скрывая своего удивления.

— О, прежде всего, у нас, поляков, кошачьи глаза: это известно всем… Мы отлично видим и ночью, в особенности, если нам нужно видеть кого-нибудь; зато днем мы часто не замечаем тех, которые нам мешают. К тому же, как вам известно, мы сердечные друзья, тут действует симпатия!

— Да, — воскликнул Симонис, — однако же я не узнал бы вас и прошел бы мимо!

— Вы не симпатизируете мне, — ответил Масловский, взяв его без церемонии под руку. — Ну, а можно вас спросить: откуда вы идете? Из дворца?

— Как из дворца?

— Я только так думаю.

— Да что же мне там делать?

— Но я всегда подозреваю вас в любви к фрейлин Пепите, а она там, при королеве.

— Для меня она недоступна.

— И для меня тоже, — со вздохом произнес Масловский; — нас постигла одинаковая участь, те же мучения и те же чувства; мы должны быть друзьями. Вся разница между нами только в том, что вы любите пруссаков… а я…

— Саксонцев? — спросил Симонис.

— Ну, нет! Разве можно полюбить какого бы то ни было немца? Немку… это дело другое, — весело продолжал Масловский. — Однако, скажите мне по дружбе, искренно… я вас не выдам: на чем же вы остановились? С кем вы заключили союз: с Пруссией, с Австрией или Саксонией.

Симонис обратил этот вопрос в шутку.

— Мне кажется, что вы питаете слабость к пруссакам, — прибавил Масловский. — Впрочем, о вкусах не спорят… Только, когда я издали смотрю на этого солдата, мне кажется, что от него должно вонять, а у меня обоняние слишком чувствительное.

Симонис не хотел выдать себя, а Масловский не переставал немилосердно мучить его.

— Послушайте, дружище, — прибавил он, — объясните мне, как вы можете согласовать вашу любовь к Пепите вместе с любовью к королю Фридриху? По логике, вы должны теперь влюбиться в старуху баронессу, а это, кажется, нелегко.

Симонис молчал; они продолжали идти по темной улице. Чтобы избавиться от такого друга, Симонис молча направился к себе на квартиру. Масловский проводил его до дверей. Они пожелали друг другу спокойной ночи, Симонис быстро вошел в дом и запер за собой дверь. Всходя по лестнице, он призадумался, как вдруг Гертруда, как и прежде бывало, потянула его за рукав и указала на дверь к баронессе. Не ожидая застать в этот день Пепиту, он с меньшей охотой повиновался указанию старухи и медленно переступил порог.

Баронесса, подбоченившись, — что у нее означало особенно хорошее расположение духа, — ходила по комнате, улыбаясь сама себе. Увидев Симониса, она весело сделала ему реверанс.

— Вы хорошо сделали, что зашли, — сказала она, — я кое-что имею для вас. — И подойдя к нему, прибавила на ухо: — майор Вегенгейм ждет во дворце Мошинской… он хочет дать вам поручение.

Симонис вздрогнул и побледнел.

— Да, да, конфиденциальное поручение. Я сама ему указала на вас. Вы можете теперь выдвинуться и далеко пойти. Идите же сейчас к нему; а то он, пожалуй, поручит другому.

Симонис не мог тронуться с места и стоял, как вкопанный. Его положение становилось невыносимым. Как бы то ни было, теперь он принужден был сделаться изменником, а не слугой. Он задрожал и нескоро мог выговорить слово…

— Баронесса, — начал он, заикаясь, — я вам в высшей степени благодарен, но, право, я боюсь; я не уверен в себе, неопытен и не знаю, сумею ли я справиться.

Баронесса Ностиц посмотрела на него почти с упреком.

— Надеюсь, вам не поручат ничего другого, кроме того, с чем вас прислала ко мне добрейшая де Камас… Может быть, вам придется пробраться в лагерь под Пирной… но ведь тут нет ничего особенного: вы можете сказать, что вас прислала графиня Брюль… Уж из одного того, что вы туда проберетесь, вам поверят. Только расскажите им о том, что вы здесь видели и слышали… Идите… Майор ждет вас, и сейчас же идите.

Она посмотрела на несчастного Симониса, и ей стало жалко его: до того он был бледен и напуган. Однако, она скоро рассмеялась.

— Я не знала, что вы еще такой ребенок! — воскликнула она. — Но ведь только при помощи таких трудных и сложных дел люди добиваются положения. Вы должны за это благодарить Бога и не терять присутствия духа.

Симонис провел рукой по лбу, на котором выступили крупные капли пота.

— Хотите ли вы взяться за это дело или нет, это для меня все равно, — прибавила она, не дождавшись ответа. — Во всяком случае, к майору нужно идти. Там уже с ним сами поговорите.

Наконец Симонис пришел в себя, но не было спасения… он