самоуничижении. Чтобы никто не превзошел его в искренности, он бичует и обвиняет себя во всех возможных грехах, но утаивает от читателя наиболее постыдные поступки, как, например, то, что своих детей он отдал в приют для сирот. «Исповедь» Руссо служила Гёте предостережением – не делать так, как этот гений неискренности. В целом характерный для Руссо пафос правды казался Гёте подозрительным. Сам он ставил заповедь «порядочности» или «пристойности» выше «правды» о людях. Порядочность (одно из любимых понятий Гёте) подразумевает уважение, ибо так называемая правда может обидеть людей, ранить, унизить их. Кроме того, нельзя забывать, что правда правдива лишь с точки зрения конкретного человека. Из заповеди «порядочности» и осторожности ввиду субъективности любой правды складывается принцип автобиографического повествования Гёте, который он в своем дневнике называет «ироническим взглядом на жизнь в высоком смысле этого слова»[1482].

Свое жизнеописание Гёте озаглавил «Поэзия и правда». Сколько может быть правды и сколько должно быть поэтического вымысла в автобиографии? В одном из писем более позднего периода (адресованном первоначально баварскому королю, а затем слово в слово повторенном в переписке с Цельтером) Гёте объясняет смысл этого названия. Его «самым серьезным намерением» было «по возможности изобразить и выразить подлинную, главную правду, которая, насколько я мог судить, определила мой жизненный путь»[1483]. Эта «главная правда» состояла не во внешних фактах – правдиво передать событийную канву было для Гёте само собой разумеющейся задачей. Для этого он изучает хроники, исторические труды, наводит справки, использует письма и дневники. Но главная правда – это внутренняя логика, внутренний связующий стержень его жизни, каким он видится ему в момент написания биографии.

В этой связи Гёте говорит также о «результатах». Эта та личность, какой он видится себе самому в результате воздействия определенных событий и тенденций. «Главная правда» – это личность в истории ее становления. Но поскольку он подходит к этой истории становления не со стороны – как беспристрастный летописец, – а изнутри, с точки зрения «ретроспективной памяти», то здесь не обойтись и без воображения. Воображение же есть не что иное, как «поэтическая способность»[1484]. Именно она пробуждает к жизни прошлое, благодаря чему можно увидеть, что в нем правда, а что – нет.

Чтобы избежать недоразумений, Гёте в беседе с канцлером Мюллером отличает поэзию воспоминания от простого «вымысла». На просьбу Мюллера когда-нибудь все же описать жизнь высшего общества в Тифурте во времена Анны Амалии он отвечает: «Это было бы не так уж сложно, <…> достаточно описать все происходившее там в точности так, как оно представало поэтическому взору в то время, соединяя поэзию и правду и избегая вымысла»[1485].

«Вымысел» означает, что человек придумал все от начала до конца, «поэзия» же в этом контексте – это отраженная в воспоминании реальность. Прошлое, продолжающее жить в воспоминаниях человека, предстает перед его «поэтическим взором». Иногда правда того или иного опыта открывается лишь в воспоминании. Некоторые впечатления и переживания созревают с течением времени и только тогда раскрываются в своей подлинной правде. То, как в пережитом и содеянном проявляется личность и что из этого способна воскресить поэзия воспоминания, и составляет «главную правду».

Как «главная правда» прошлого связана с настоящим и как проявляется ее значение для сегодняшнего дня, можно видеть на примере проблемы taedium vitae – отвращения к жизни, которую Гёте описывает в третьей, изначально задуманной как последняя, книге «Поэзии и правды» в связи с темой Вертера. Лишь в 1812 году, диктуя соответствующие разделы своей биографии, он в полной мере осознает, что это отвращение к жизни, с одной стороны, оставалось неизменным, хотя и преимущественно подспудным мотивом его жизненного восприятия, но, с другой стороны, было характерным явлением эпохи, т. е. проистекало как из внутренних, так и из внешних причин.

Описание безрадостного периода своей жизни Гёте начинает с похвалы поэзии как силе, способной облегчить тяготы бытия. В восьмой главе мы уже цитировали превосходный пассаж, в котором о поэзии говорится следующее: «Точно воздушный шар, она поднимает нас вместе с нашим балластом в горние сферы»[1486]. Поэзия на какой-то миг освобождает нас от «тяжкого земного бремени», позволяя взглянуть «с высоты птичьего полета» на «сеть путаных земных дорог». И наоборот: как только свободный взгляд на жизнь становится невозможным, и сама жизнь начинает казаться невыносимой. Безусловно, жизненные заботы неизбежны, но они начинают угнетать человека лишь тогда, когда внутренняя подвижность духа не может удержать их в состоянии равновесия. Впрочем, подобного рода сужение перспективы и тяготы жизни, которым в какой-то мере способна противостоять поэзия, еще не означают помрачение ума, названного Гёте отвращением к жизни – taedium vitae. Отвращение жизни возникает не от слишком тяжелого бремени или слишком запутанной жизненной ситуации. Проблема не в тяжести и не в необозримости трудностей, а в пустоте и монотонности. Угроза исходит не от непосильности, а от пустоты. Здесь речь идет не о безудержном отчаянии, а о парализующей скуке. Это преждевременная смерть при жизни, когда самоубийство кажется лишь простой формальностью. Такое состояние означает, что человек достиг дна – того самого отвращения к жизни. В «Поэзии и правде» Гёте описывает, как его настиг этот недуг, как он искал спасения от внутренней пустоты в патетических, театральных жестах, как он каждый вечер клал у кровати остро отточенный кинжал, как размышлял об эффектных самоубийствах великих исторических персонажей – императора Отона, вонзившего себе в сердце меч, или Сенеки, вскрывшего себе вены и истекшего кровью в ванне. Но в то же время он понимает: все эти люди прожили деятельную и значительную жизнь и попали в какую-то бóльшую неприятность, что и привело их в отчаяние. Они отчаялись из-за определенного дела, тогда как причиной отвращения к жизни является «отсутствие настоящего дела»[1487]. У одних мы видим избыток жизни, у других – ее недостаток. И Гёте рассказывает, как ему удалось выбраться с этого дна – благодаря активной деятельности. Он «решил – надо жить», но чтобы осуществить задуманное с достаточной «бодростью», ему нужно было «справиться с некой поэтической задачей». Этот поворот в своей жизни он изображает так, как будто и любая другая деятельность могла бы иметь тот же эффект, т. е. помочь избавиться от этой «дурацкой ипохондрии»[1488].

Так совпало, что когда в ноябре 1812 года Гёте размышлял об отвращении к жизни, пережитом им лично и в то же время отражавшем особенности современной ему эпохи, он получил от своего друга Цельтера известие о самоубийстве его приемного сына. Цельтер был в отчаянии и