Мы рядом, мы вместе — это главное. Каждый новый день приносит облегчение и радость, уверенность в благополучном совместном «завтра», но главное, самое важное — у нас теперь есть доверие!

Я доверяю женщине, делю с ней всё, что можно разделить, и планирую, всерьёз обдумываю разговор, в котором сознаюсь во многом, открою ей то, о чём сам боюсь даже думать и вспоминать.

Но что действительно важно — теперь у нас есть ЕЁ доверие! И самое нелепое, это то, что его породило: мои руки, вернее только предплечья, исполосованные шрамами от бесчисленных разрезов — напоминание нам обоим о его цене. Мне нужно было всерьёз убить себя, чтобы Лера, наконец, поняла, что она значит для меня, какое место отведено ей в моей жизни, и какой смысл я вкладываю в свои слова, называя её «своей женщиной».

Теперь она знает, кажется, всё поняла и… и стала другой, совершенно другой, такой, какой я никогда ещё её не видел. Я всегда любил её и всегда безмерно, но то, как она изменилась теперь, поменяло и мои чувства — они вышли на новый уровень, достигнув той самой грани, за которой начинается «духовная близость». Секс остаётся для нас потрясающе волшебным способом соединяться физически, семейная жизнь, так же, как и прежде совершенно лишена ссор и конфликтов, мы живём в унисон, тонко чувствуя не только приближение оргазма друг друга, но и малейшие перемены в настроении, состоянии духа, сердечных устремлениях, потребности в бытовом и социальном комфорте — каждый из нас стремится сделать жизнь другого лучше, счастливее, безопаснее, удобнее. Но то, что есть у нас теперь, не сравнить ни с чем — мирное, спокойное, неспешное прорастание друг в друга, в мысли, идеи, устремления.

В наших способах и средствах коммуникации появилась простота, и эта самая простота сделала нас настоящими, искренними, чувствующими ещё более тонко и ещё более глубоко. Стало открываться многое из того, что было скрыто ранее…

В июне замечаю, что Лера стонет, жалуется на свои почки — начинаю беспокоиться, нервничать, настаивать на госпитализации, на что получаю неожиданное:

— С какой стати в больницу?

— Тебе явно резко стало хуже!

— У меня всегда летом обострение! Каждый год, сколько себя помню, и сейчас оно ничем, абсолютно ничем не отличается от прошлогоднего и от того, которое было, скажем, лет 10 назад!

— Но ты никогда раньше не жаловалась… не пила лекарств, как сейчас!

— Пила, просто ты не видел…

И я вдруг осознаю весь ужас иллюзорности моего трёхлетнего счастья.

— Почему? Почему ты скрывала это?

— Как почему? Элементарно, Ватсон! Чтобы не терять конкурентоспособность на рынке!

Господи… конкурентоспособность!? Ты серьёзно, Лер? Вот так всё было у нас? Ты каждую секунду пеклась о том, как выглядишь на фоне других? Каких других?

Вслух спрашиваю только:

— А что изменилось теперь?

— Рынка больше нет.

— Куда ж он делся?

— Никуда, остался только один игрок — монополия, конкуренция уничтожена, и в ход пошла монополистическая дискриминация, — улыбается, искренне уверенная в том, как здорово получается у неё шутить.

— А что стало с другими игроками?

— Их не было и раньше, как оказалось, просто монополист прозрел и вдруг понял, что он один на рынке…

Мне хочется рыдать… Клянусь, захотелось умыться слезами от этого заявления и воскликнуть: «Аллиллуя!»

— Жаль только, что так много времени ему для этого понадобилось, — тихо комментирую.

Лера подходит и делает то, чего раньше никогда не делала — берёт моё лицо в свои ладони, сжимает, улыбается оттого, как, наверное, я смешно при этом выгляжу, потом целует в нос и заявляет:

— Дело не во времени.

— А в чём?

— В этом, — проводит пальцем по рифленой поверхности моего предплечья.

Hammock — I Could Hear the Water at the Edge of All Things

Меня словно обжигает раскалённым металлом, моя рука непроизвольно тут же разворачивается постыдной стороной вниз, я привык прятать то, что сотворил с собой сам под длинными рукавами и только дома надеваю футболки, только дома могу расслабиться, хотя самый большой стыд от своего поступка испытываю именно здесь. Но теперь у меня особый извращённый кайф от выставления всех своих переживаний, внутренних ран напоказ, хочу, чтобы она видела, знала, каков я на самом деле, и она видит, знает и продолжает также искренне и тепло улыбаться, также ложиться в мою постель и стонать от моих ласк. И я кайфую, нереально кайфую оттого, что меня принимают таким, какой есть, настоящим, не выставочным экспонатом, а живым человеком, с кучей проблем, изъянов, и армией тараканов в голове.

Лера одним резким движением разворачивает обе моих руки шрамами вверх и укладывает их на столе, и, глядя прямо в глаза, нежно проводит по обеим своими пальцами, ласкает меня там, где нельзя, куда я и сам иногда побаиваюсь смотреть — такое месиво там было.

— Весь ответ кроется здесь, — с этими словами поднимает каждое запястье по очереди и медленно нежно целует…

То, что постыдно и мучительно унизительно для меня, для неё единственный и уникальный ключ к прозрению. Если б я знал, что так всё обернётся, вскрыл бы эти вены ещё в Кишинёве! Сам чёрт их не разберёт этих женщин… Особенно мою! Вроде как должны любить сильных, способных защитить, а любят, на самом деле, слабых, уязвимых, поломанных… Ведь я слаб и изломан, множество событий моей жизни сделало меня таким, беды и трагедии вовсе не закаляли, как принято считать, они ломали, оставляя в душе неизгладимые шрамы на всю жизнь. Но самой моей большой, непреодолимой слабостью оказалась моя любовь к женщине, незаметно для меня самого превратившаяся в самую настоящую одержимость.

Я смело и открыто смотрю своей любимой в глаза, открываясь ей целиком, отдавая себя без остатка, со всем содержимым, и плохим, и хорошим, ведь только ей одной известно, как обуздать меня, как привести в порядок, успокоить, направить энергию саморазрушения в мирное русло, заставить работать во благо.

И она работает, день изо дня и не покладая рук, а по выходным — отдыхает, совершенно точно уже поняв, что время — самый ценный, никак и ничем невосполнимый ресурс. Мои приоритеты сдвинулись, как и понимание того, что нет ничего важнее мгновений, минут, часов, дней, проведённых рядом с любимыми людьми, ведь жизнь ускользает так быстро, и так незаметно… Кажется, совсем недавно я носился по белоснежному песку пляжа, пытаясь поймать уносимый ветром надувной мяч, а мать с отцом и сёстры хохотали, наблюдая за моим забавным бессилием против силы ветра и лёгкости моего шара, имитирующего Звезду смерти из «Звёздных войн», только вышедшего на экраны в 1983 году продолжения — третьей части трилогии. В этом ноябре мне исполнилось 39 лет, а трилогия моего любимого фильма превратилась в сагу из восьми частей.

Куда делись 34 года моей жизни? Прошли, проскочили в суете, метаниях, ошибках, терзаниях. Я познал любовь и боль, волшебство и отчаяние, я стал отцом, мужем, крутым предпринимателем, я сколотил состояние, создал проекты, которыми сейчас гордился бы мой отец, да и мать, конечно, тоже, но я так и не понял, куда делись все эти годы, куда они ускользнули, разве я жил всё это время? Нет, не жил! Все летел куда-то, торопился, боялся не успеть, не выиграть, стремился стать первым, лучшим, самым-самым, хотел быть достойным для неё, для моей Звезды жизни, моей Валерии. И, кажется, добился своего: вот она рассекает перед моим носом в одних трусах и с мокрой головой, потому что опаздывает на лекции, я сушу ей волосы, пока она красит ресницы. И дело даже не в том, что Александр Соболев, один из самых обеспеченных и известных людей штата вместо того, чтобы «играть своими миллионами», как выражается моя жена, овладевает с утра пораньше парикмахерским искусством, а в том, что она доверяет мне, открывает себя ровно так же, как открываюсь я — мы больше не боимся друг друга, не боимся быть непонятыми, непринятыми, недостаточно гламурными, гладкими и безупречными, чтобы удержать то, что вопреки всем желаниям без конца теряли как раз потому, что не были достаточно открыты друг другу, не доверяли настолько, насколько следовало бы.