от фашистских окопов и, в случае удачи, подстрелить кого-нибудь сквозь амбразуру в парапете. На беду между окопами расстилалось гладкое свекольное поле. Спрятаться можно было только в нескольких узких канавках, поэтому забираться в укрытие надо было еще затемно, а выползать до рассвета. На этот раз мы не заметили ни одного фашиста и замешкались – рассвет захватил нас врасплох. Мы сидели в канаве, а за нашей спиной лежало двести метров ровного поля, на котором не то что человеку, но и кролику негде было спрятаться. Мы набирались духу, чтобы вскочить и одним махом пробежать это расстояние, как вдруг послышались крики и свистки в фашистских окопах. В воздухе появились наши самолеты. В этот момент из окопов выскочил солдат и во весь рост побежал по парапету. Он был раздет по пояс и на бегу поддерживал обеими руками свои штаны. Я не стал в него стрелять. Я скверный стрелок и вряд ли попал бы в человека, бегущего в ста метрах от меня, и кроме того я думал главным образом о том, как поскорее попасть в наши окопы, пока самолеты отвлекают внимание фашистов. И все же я не выстрелил в солдата прежде всего из-за этих самых штанов, которые он поддерживал руками. Я пришел сюда стрелять в «фашистов», но человек, поддерживающий на бегу штаны, это не «фашист», это просто человек, как ты и я, и мне расхотелось в него стрелять.

Каков смысл этого случая? Ничего особенного в нем нет, такие вещи случаются на каждой войне. Второй инцидент совсем иного характера. Не думаю, чтобы рассказ о нем мог взволновать читателя, но меня он тронул глубоко, ибо он как нельзя лучше отражает специфику человеческих отношений того времени.

В числе новобранцев, прибывших в барселонскую казарму, был диковатый паренек с окраин города. Оборванный, босой, очень смуглый (сказывалась, думается мне, арабская кровь), он жестикулировал совсем не по-европейски. Особенно странным был один жест – вытянутая рука, вертикально поставленная ладонь. Однажды из моей тумбочки стащили коробку сигар, стоивших в те дни гроши. Я имел глупость, сообщить о пропаже, а один из прохвостов, о которых я рассказал выше, заявил, что из его тумбочки украли двадцать пять пезет (он явно лгал). Офицер сразу же, неизвестно почему, решил, что вор – чернявый паренек. В ополчении за воровство наказывали строго и – теоретически – могли даже расстрелять. Несчастный мальчишка послушно пошел в караульную и там позволил себя обыскать. Вольше всего меня поразило, что он даже не пытался доказать своей невиновности. Сквозь фатализм его поведения проглядывала отчаянная бедность, в которой он вырос. Офицер приказал пареньку раздеться. С покорностью, потрясшей меня, он разделся догола и протянул одежду для обыска. Конечно, ни сигар, ни денег у него не нашли. Самым мучительным для меня было то, что он оставался таким же пристыженным и после того, как его невиновность была установлена. Вечером я пригласил парнишку в кино, угостил коньяком и шоколадом. Но моя попытка смыть оскорбление деньгами была не менее мучительной: ведь я, пусть всего на несколько минут, наполовину верил, что он вор, и этого нельзя было стереть.

3

Несколько дней спустя, на фронте, у меня вышли неприятности с одним из бойцов. Я был в то время «кабо», то есть капралом, и командовал взводом в двенадцать человек. Шла окопная война, стоял лютый холод, и вся моя работа заключалась в том, чтобы будить часовых, засыпавших на посту. Один из бойцов отказался идти в наряд на пост, который, как он вполне справедливо утверждал, находился под неприятельским огнем. Солдат попался тщедушный, я схватил его и стал силой тащить на пост. Это возмутило остальных бойцов, ибо испанцы, как мне кажется, менее терпимы чем мы к чужому прикосновению. Меня сразу же окружила толпа кричащих солдат: «Фашист! Фашист! Пусти его! Это не буржуазная армия! Фашист! «Я огрызался как мог, на своем скверном испанском языке, объясняя, что приказы следует исполнять. Сразу же возникло нечто вроде митинга, с помощью которых революционные армии добиваются сознательной дисциплины. Некоторые из солдат взвода говорили, что я прав, другие были против меня. Но одним из самых ярых моих сторонников оказался тот самый смуглый парнишка. Едва увидев, что происходит, он ворвался в кольцо стоявших вокруг солдат и начал яростно меня защищать. Сопровождая свои слова странным, диким, индейским жестом, он кричал: «Это наш самый лучший капрал! «Потом он попросил перевода в мой взвод.

Почему этот инцидент так трогает меня? Потому что в нормальных условиях добрые отношения между мной и парнишкой никогда бы не восстановились. Моя попытка искупить вину – ложное подозрение в краже – положения бы не изменила, а может быть, даже наоборот, только ухудшила бы его. Обеспеченная, цивилизованная жизнь делает нас сверхчувствительными, естественные эмоции вызывают в нас нечто вроде от-вращения. Щедрость начинает восприниматься так же мучительно как скупость, признательность за добро делается столь же ненавистна как неблагодарность. Но в 1936 году в Испании мы не жили нормальной жизнью. Это было время щедрых чувств и жестов. Я могу рассказать десятки подобных случаев, не очень важных сами по себе, но воссоздающих в моей памяти особую атмосферу времени – потрепанную одежду и расписанные веселыми красками революционные плакаты, слово «товарищ «на устах у всех, баллады, напечатанные на скверной бумаге и продаваемые за гроши, выражения вроде «солидарность мирового пролетариата», с пафосом повторяемые неграмотными людьми, которые верили в эти фразы. Способны ли вы испытывать дружеские чувства по отношению к человеку, в чьем присутствии вас покрыли позором, раздев догола в поисках вещей, якобы у него украденных? Да еще вступиться за него во время ссоры? – Нет, вряд ли вы способны на это. Но все изменилось бы, выпади на вашу долю испытания из числа тех, что обогащают душевный мир человека. Таков один из побочных продуктов революции. Правда, в данном случае речь шла только о самых зачатках революции, к тому же обреченной на поражение.

4

Борьба за власть между республиканскими партиями Испании, – злосчастные события прошлого, о которых теперь мне не хочется вспоминать. Я упоминаю их только для того, чтобы предупредить: не верьте ничему, или почти ничему из того, что пишут о внутренних делах на республиканской стороне. Из какого бы источника ни исходили сведения, они все равно партийная пропаганда, то есть ложь. В общих чертах правда об этой войне – проста. Испанская буржуазия, увидев возможность сокрушить рабочее движение, воспользовалась