он, – раз у меня просят аудиенции». Наконец госпожа Гранде перешла к восхвалению собственной искренности… Господин Левен считал минуты, глядя на каминные часы. «Главным образом и прежде всего мне надо молчать: ни малейшей шутки по адресу этой молодой женщины, столь свежей, столь юной и уже столь честолюбивой. Но чего она хочет? В конце концов ей не хватает такта, она должна была бы заметить, что докучает мне… У нее более благородные манеры, но меньше настоящего ума, чем у любой из наших девиц из Оперы».

Однако он сразу перестал скучать, когда госпожа Гранде без обиняков попросила его предоставить министерский пост господину Гранде.

– Король очень любит господина Гранде, – добавила она, – и будет весьма доволен, увидав его в этой ответственной должности. У нас есть доказательства благосклонности двора, и я могу подробно изложить их, если вы только пожелаете и уделите мне достаточно времени.

При этих словах господин Левен напустил на себя невероятный холод; сцена начинала становиться для него забавной; стоило разыграть комедию.

Госпожа Гранде, встревоженная, почти растерявшаяся, несмотря на свою стойкость и отсутствие робости, заговорила о дружеских чувствах его, Левена, к ней…

При упоминании о дружбе, требовавшем хотя бы утвердительного кивка головы, господин Левен остался безмолвен и почти целиком ушел в свои мысли. Госпожа Гранде увидела, что ее попытка терпит крах. «Я, кажется, испортила наше дело», – подумала она. Эта мысль заставила ее действовать решительнее и вести себя умнее. Ее положение с каждой минутой ухудшалось: господин Левен уже не был тем человеком, каким он был в начале беседы. Сперва она встревожилась, затем испугалась. Это было ей к лицу и придавало выразительность ее чертам. Господин Левен укрепил ее страхи.

Дело дошло до того, что госпожа Гранде решилась задать ему вопрос, не имеет ли он чего-нибудь против нее. Господин Левен, который уже три четверти часа хранил угрюмое молчание, в эту минуту прилагал все усилия, чтобы не расхохотаться.

«Если я рассмеюсь, – подумал он, – она поймет, что я гнусно издеваюсь над ней, и выйдет, что я напрасно проскучал целый час. Я упущу случай увидеть, насколько основательна ее прославленная добродетель».

Наконец, как бы сжалившись, господин Левен, ставший обескураживающе вежливым, слегка намекнул, что он, быть может, вскоре соблаговолит объясниться. Он рассыпался в бесконечных извинениях по поводу того, что собирался сообщить, и тех жестоких слов, к которым ему придется прибегнуть. Он забавлялся, заранее пугая госпожу Гранде самыми страшными вещами. «В конце концов, она не обладает характером, и бедный Люсьен, если только это случится, будет иметь в ее лице скучную любовницу. Эти знаменитые красавицы восхитительны только как декорации, как внешнее украшение – не больше. Надо ее видеть в великолепном салоне, в обществе двадцати дипломатов, блистающих орденскими звездами, крестами, лентами. Интересно было бы знать, намного ли лучше госпожа де Шастеле? В отношении физической красоты, великолепных поз, ослепительных плеч – это невозможно. С другой стороны, нет никаких сомнений в том, что, хотя мне доставляет удовольствие издеваться над ней, я скучаю и, во всяком случае, считаю минуты. Будь у нее характер, соответствующий ее красоте, она должна была бы двадцать раз оборвать меня и поставить меня в тупик, а она позволяет обращаться с собой как с солдатом, которого ведут на убой».

Наконец после нескольких минут, предшествовавших непосредственному переходу к делу, в продолжение которых мучительная тревога госпожи Гранде дошла до предела, господин Левен низким, глубоко взволнованным голосом произнес:

– Признаюсь вам, сударыня, я не могу вас любить, так как вы причина того, что мой сын умрет от чахотки.

«Мой голос мне не изменил, – подумал господин Левен. – Я говорил как раз тем тоном, каким нужно, и достаточно выразительно». Однако господин Левен не был все-таки великим дипломатом, каким-нибудь Талейраном в должности посла при важных особах. Скука приводила его в дурное настроение, и он не был уверен в том, что устоит против соблазна развлечься забавной или дерзкой выходкой.

Выговорив эту решительную фразу, господин Левен почувствовал такую потребность расхохотаться, что поспешил уйти.

Закрыв дверь на задвижку, госпожа Гранде около часа просидела неподвижно в кресле. У нее был задумчивый вид, и глаза ее были широко раскрыты, как у гереновской «Федры» в Люксембургском музее.

Никогда ни один честолюбец, измученный десятилетним ожиданием, не желал так страстно министерского поста, как она в эту минуту. «Мне, как госпоже Ролан[129], предстоит играть великую роль в этом разлагающемся обществе! Я буду писать за мужа все его циркуляры, так как у него нет стиля.

Я не могу добиться видного положения без сильной и несчастной страсти, жертвой которой был бы один из самых выдающихся представителей Сен-Жерменского предместья. Это подняло бы меня очень высоко. Но я могу состариться в моем теперешнем положении, так и не дождавшись этой удачи, а между тем такого рода люди, хотя и не самого высшего разбора, но все-таки вполне удовлетворяющие моим требованиям, будут окружать меня, как только господин Гранде станет министром… Госпожа де Вез просто глупа, а их вокруг нее более чем достаточно. Благоразумные люди всегда возвращаются к распорядителю бюджета».

Доводы один за другим приходили в голову госпоже Гранде, укрепляя ее в убеждении, что счастье лишь в том, чтобы быть женой министра. Однако не в этом было дело. Отнюдь не такие мысли воспламеняли великую душу госпожи Ролан накануне прихода к власти ее мужа. Но именно таким способом наш век подражает великим деятелям 1793 года. Так проявился характер господина де Полиньяка. Подражают внешней стороне события: становятся министром, совершают государственный переворот, повторяют историческую дату 4 прериаля, 10 августа, 18 фрюктидора; но каковы были средства достижения успеха, мотивы поступков – на это не обращают внимания.

Однако когда поднимался вопрос о цене, какою надлежало купить все эти преимущества, воображение госпожи Гранде покидало ее: она не желала об этом думать, ум ее становился бесплоден. Она не хотела открыто пойти на это, но еще меньше хотела отказаться; ей надо было немало поработать сперва языком, чтобы приучить к этому свое воображение. Ее душа, охваченная честолюбием, не могла уделять больше внимания неприятному обстоятельству, имевшему второстепенное значение. Она чувствовала, что это вызовет у нее угрызения совести, но внушенные не религией, а тщеславием.

«Разве какая-нибудь высокопоставленная дама, герцогиня де Лонгвиль или госпожа де Шеврез, уделила бы так мало внимания этому неприятному обстоятельству?» – торопливо повторяла она. Она не отвечала себе на этот вопрос, она не думала об этом, целиком поглощенная своим будущим положением жены министра. «Сколько понадобится мне лакеев, сколько лошадей?»