— Правду сказать, — признался Жильбер, — будь вы там, вы и то не могли бы все увидеть и услышать точнее, чем теперь.

— Неповоротливые! — с горечь проговорил Мирабо. — Я же говорил вам, что они ничего не умеют делать вовремя… Сегодня человек в королевской ливрее, входящий в мой дом, посреди всей этой толпы, кричащей: «Да здравствует Мирабо! — перед моей дверью и под моими окнами, прибавил бы им популярности на год вперед.

И Мирабо, покачав головой, проворно поднес руку к глазам.

Жильбер с удивлением увидел, что он утирает слезу.

— Да что с вами, граф? — спросил он.

— Со мной? Ничего! — отвечал Мирабо. — Знаете ли вы, что новенького в Национальном собрании, у кордельеров и якобинцев? Не источил ли Робеспьер новую речь? Не вытошнило ли Марата очередным памфлетом?

— Как давно вы ели? — спросил Жильбер.

— Не ел с двух часов дня.

— В таком случае отправляйтесь-ка в ванну, дорогой граф.

— И в самом деле, право, вы подали мне превосходную мысль, доктор.

Жан, ванну.

— Сюда, ваше сиятельство?

— Нет, нет, рядом, в туалетную комнату.

Через десять минут Мирабо принимал ванну, а Тайч, как обычно, пошел проводить Жильбера.

Мирабо приподнялся в ванне и проводил доктора взглядом; потом, потеряв его из виду, он прислушался к его шагам; потом замер и дождался, пока не услышал, как открылась и вновь закрылась дверь особняка.

Затем он яростно позвонил.

— Жан, — сказал он, — велите накрыть стол у меня в спальне и ступайте к Оливе, спросите, не соблаговолит ли она отужинать вместе со мной.

Когда лакей уже выходил, Мирабо крикнул ему вслед:

— А главное, цветы, цветы! Я обожаю цветы.

В четыре часа утра доктора Жильбера разбудил неистовый звон колокольчика.

— Ох, — проговорил он, соскочив с кровати, — чует мое сердце, что господину де Мирабо стало хуже!

Доктор не ошибся. Приказав накрыть ужин и украсить стол цветами, Мирабо отослал Жана и приказал Тайчу идти спать.

Потом он затворил все двери, кроме той, что вела к незнакомке, которую старый слуга назвал его злым гением.

Но оба слуги и не думали ложиться; Жан, правда, хоть и был помоложе, прикорнул в кресле в передней.

Тайч не сомкнул глаз.

Без четверти четыре неистово зазвонил колокольчик. Оба кинулись в спальню к Мирабо.

Двери в нее были закрыты.

Тогда они догадались пойти в обход через покои незнакомки и проникли в спальню.

Мирабо, упав навзничь и почти без сознания, крепко сжимал в объятиях эту женщину, несомненно с умыслом, чтобы она не могла позвать на помощь, а она, не помня себя от ужаса, звонила в колокольчик на столе, потому что не могла добраться до другого колокольчика, стоявшего на камине.

Заметив обоих слуг, она стала взывать о помощи, не только для Мирабо, но и для себя: Мирабо в своих конвульсиях душил ее.

Казалось, переодетая смерть хочет увлечь ее за собой в могилу.

Соединив усилия, оба слуги разжали руки умирающего, Мирабо простерся в кресле, а женщина в слезах вернулась в свои покои.

Тогда Жан бросился за доктором Жильбером, а Тайч попытался подать своему господину первую помощь.

Жильбер не стал тратить время на то, чтобы запрячь лошадей или подогнать карету. От улицы Сент-Оноре до Шоссе-д'Антен было недалеко, он поспешил вслед за Жаном и за десять минут добрался до особняка Мирабо.

Тайч ждал внизу, в вестибюле.

— Ну, друг мой, что у вас стряслось? — спросил Жильбер.

— Ах, сударь, — сказал старый слуга, — все эта женщина, опять эта женщина, да еще проклятые цветы; вот увидите, вот увидите!

В этот миг послышалось рыдание. Жильбер стремительно взбежал по лестнице; когда он уже был на верхней ступеньке, дверь, соседняя с дверью Мирабо, отворилась, показалась женщина в белом пеньюаре и бросилась в ноги врачу.

— Жильбер, Жильбер, — простонала она, цепляясь обеими руками за его грудь, — во имя неба, спасите его!

— Николь! — вскричал Жильбер. — Николь! Так это были вы, несчастная!

— Спасите его! Спасите его! — взывала Николь.

На мгновение Жильбер застыл, пронзенный ужасной мыслью.

— Вот как! — прошептал он, — Босир торговал памфлетами, направленными против него, Николь — его любовница! Да, он и в самом деле погиб, потому что за всем этим стоит Калиостро.

И он поспешил в покои Мирабо, хорошо понимая, что нельзя терять ни минуты.

Мирабо лежал в постели: он пришел в сознание. Здесь же были остатки ужина, тарелки, цветы — улики не менее красноречивые, чем остатки яда на дне бокала у постели самоубийцы.

Жильбер быстро подошел к нему и, видя его, вздохнул с облегчением.

— А, — выговорил он, — дело все же не так плохо, как я опасался.

Мирабо улыбнулся.

— Вы полагаете, доктор? — произнес он.

И покачал головой с видом человека, знающего о своем состоянии не меньше врача, который подчас хочет обмануться сам, чтобы лучше обманывать других.

На сей раз Жильбер не обратил внимания на внешние симптомы болезни.

Он пощупал пульс: пульс был быстрый и возбужденный. Он посмотрел язык: язык был обложенный и желтый; он осведомился об ощущениях в голове больного: голова была тяжелая и болела.

По нижним конечностям начинал распространяться холод.

Внезапно начались такие же спазмы, как два дня назад; они сводили Мирабо лопатки, ключицы и диафрагму. Пульс, и раньше быстрый и возбужденный, стал перемежающимся и судорожным.

Жильбер прописал те же отвлекающие средства, что вызвали облегчение в прошлый раз.

К несчастью, больной или не в силах был терпеть это мучительное лечение, или не желал исцеляться, но спустя четверть часа он стал жаловаться на такие невыносимые боли в местах припарок, что пришлось их снять.

И начавшееся было улучшение сразу сошло на нет.

Мы не собираемся прослеживать во всех подробностях все фазы этого страшного недуга; скажем лишь, что наутро по городу распространился слух о нем, и на сей раз вести были более тревожные, чем накануне.

Болезнь вернулась, говорили люди, и грозит свести больного в могилу.

Вот тут-то и появился случай оценить ту огромную роль, которую может играть один человек в жизни нации.

Весь Париж взволновался, как в те дни, когда жизням отдельных людей и всего населения в целом угрожает тяжкое общественное бедствие. Весь день, как и накануне, улица оставалась перегорожена, и на ней стояли на часах простые люди, чтобы стук карет не беспокоил больного. Кучки людей, собираясь под окнами, постоянно требовали известий; сводки о состоянии больного тут же распространялись с улицы Шоссе-д'Антен по всему Парижу.