— Ну, уяснил про Мудрецов? — насмешливо спросил Кормилец. — Проморгался, слепуха? Прозрел истинку? Уловил оттенок пустоты?

— Что же, и Лазаря на небе нет? — дерзко ответил Ил.

— Есть-то он есть, да не очень… да не про всех… да он смердит, — поморщился Кормилец.

— Тут теургически надоть! — крикнули снизу из толпы.

— Существование Лазаря — это вообще ваши частные подозрения, — заметил Кормилец.

— Эт точно, — пробормотал Ил. — На самом деле звали его Васыль и был он епископ Кесарийский.

«Зачем я в ночи спустился в эту неуютную пещеру и спорю с бедными богодулами? Вотще… — подумал он грустно. — Уходящие Домой, отвалившие от Лазаря. Дворня на привязи. Устроили в сионских карстах приорат и тешатся, вольно воплощая глухую тоску по кнуту и пряничному абстракту. Замкнутость и сомкнутость. Кротки аки кроты. Роют веру. Подполье, а внутри него, под полом — еще подполье, и еще — немеряные глубины, звезды шевелят губками, гребешками, щупальцами… Рыбы по стенам, рабы по гороскопу…»

Ил к этому делу подходил простецки — он молча верил в темную энергию Бога этики, который проявляет себя в гармонии всего сущего, отдавал деистову дань Неизвестному — вер силову! скопищу идеищ! — допускал какое-то Существо-вне-Вселенной — хоть издали, совсем издали — условного Создателя, да-с, но не признавал пошло шаркающего подошвами по облакам обладателя привязанной белой бороды, сурового надчеловека без мешка, что бабачит и тычет, небесного часовщика, с величавой неподвижностью подвинчивающего камушки, управляющего делами и помыслами. Неужто срывать голос, молиться звучно ему — Сущему? Спаси нас, Сущий? Услышься, глядь! Акустика куста — перетереть на языке огня… Да не приведи Единый, думал Ил. Что я — уху ел, с елки рухнул, язык-помазанник на помойке нашел? Молитва — в ней уже келейно таится «олива», льстивое словодрево, елейная масличная просьба — подмазать Лазаря-Светозаря… Липкий настой кантилляции, прибой отлива… А надо на равных без маклеров, влом — мол, лама ата — идея диалога, общая лампада любви, разумный договор, заветная сделка! По капле закапывать в себе Раба Божья. «Работать Бога», а не создавать божка. Пастись бык о бык… Говорил мне еще в Колымоскве келарь Николина монастыря, что на Кочерыжках у Гнилого моста: «Вот воздвигнется Храм, и станет Ерусалим из деревни — селом!» Эх-ма, четьи-мечетьи… Не вяжа лыка, выдал келарь мне наиважнейший секрет «умного делания» — тайные наставления, как именно надобно молиться — духовными стихирами. Но и это одарило простотой, а посему — пустотелостью. Простые числа размножаются св. духом. Элементарность отвращает, мелодрамье слезливое, рифмы «любовь — кровь». Распят так-сяк, на трояк… Подумаешь — покинувший тело… Голый человек на Голой горе! Стремянка в небо, Столб Веры, у «кошки» тысяча жизней. Сгубило любопытство, попятило. А было же сказано Ему — не влазь! Пошли Ешу, прости Господи… Придумайте небыль посложнее, монтера поголосистей, восхитите замыслом — и я Поверю. Займу последнюю ступень. Осведомленное поклонение! А так, ну что, ну православье — одна из множества ересей пархидаизма… У чужого храма преклоню колени — хосподи, какая благодать! Спрошу робко: «Матушка, что это в горшочке?» — «Это, сынок, сарацинская крупа, языческое зерно… По-нашему, грешневая каша. Ешь с просвиркой». Хорошо! Вспоминается, как стоял на Страже под крупными удивленными звездами, задрав голову — и ссал в песок. Какое роскошное ночное судно — пустыня. Не промахнешься! Это как один мифический парх перехожий, перекати-цветок, мочился в ночной горшок, стоя на коленях — для удобства. Тянет нас, пархов, на колени, хе-хе… Искупительно и голова в тепле! Перевод себя в адаптированное, ужатое состояние, но всякий перевод — сокращение Знания. Когда семьдесят мудрецов дотошно перевели Книгу на эллинско-тотошкинский — Тьма сошла в мир, а ведь Храм боится темноты и сырости. Между прочим, как на духу, весь здешний пархидаизм — это сплошной невроз! Расщепление сознания между знанием и верой. Что это за нелепое учение, если Б-г непроизносим и невидим (Б минус Г = мелюзга)?! В Книге дан жеманный эвфемизм — Одно Место. Имяславцы, глядь! Тогда уж краше религиозный орден без божества — причащение к «афеям». И никакой горечи утраты! Сектам — респект! Можно также — льзя, Лазарь? — свершить смелый «прыжок веры», перепрыгнуть через «чур», сконтаминачить чушь с дичью, взрастить чудной дичок — пархославие. Ветви отломились, чтобы мне привиться сучковато… Отяжелевшие от снега… Чтоб уж захватило город Ерусалим и двух молящихся колымосковских мужиков в рукавицах! А символом станет не абы рыба, а рыба-фиш, фаршированная шифровочка. Овца Отца, искупилка. Ил хихикнул. Хорошо будет, смешно, возвышенно. Экуменизменно! Башибуза зыбушинская. Апостолат Эхат. Евангелие логий. Зашибись! Свежее законоучение себе на шею. За Господню рыбу гроши! Ставь перемет! Равы — раз, два — и уже в Песах в рясах, с кадилами — служители звезд и созвездий. Встаешь утром со вчерашнего, хватишь в притворе рассолу и сидишь в ризнице, перебирая четки, и ешь хаш, читая вслух Раши — про то, как медный нахаш смалахитил Чашу… Во скором времени опустятся сумерки — тогда зажигаешь восковые свечи и машешь руками, направляя свет на себя… Да, а наперсно примутся носить кипарисовый, а то и медяный крест, гибридно вправленный в золотой магендавид. Таскать не перетаскать! А писать Книгу — как и креститься — станут справа налево и сверху вниз, чередуя льдынь и изер. В синогадальной типографии! Возникнет новый «Путеводитель заблудших» — отныне толкование следов на снегу (на левом каблуке набит крест из гвоздей, чтоб отгонять нечистого, правое копыто сбито). Возродится старый «Уманский спор» — полемика имяславцев и имяборцев: появляется ли при Нем привычно радуга в облаке или же наоборот (что чудо) не сопровождает. A-а, и то и се — вымыслы. Те же грабли, да еще на них нагадили… Бога не перебирают. Он умер. И воскрес. Мне свойственно бухать в колокола, не заглянув в святцы, строить Единую Веру, в которую не буду ходить. Назареты ея не буди! Выковыривать грязную вату из Рам… Эва, возбуддился поддревлянин, махамет расхристанный, махатма математицкий, магнетизмом достиг просветления, ввел в конфуцию и будируешь, одернул себя Ил, раскачиваешься, постанываешь, шевелишь руками, будто сидишь Шиву, заговорил в тебе, драное ухо, голос богов, а люди же смотрят. Да какие это люди, да и у них глаза закаченные, невидящие совершенно… Дохлые смертные… Нагляделся и нахлебался ими, самкам насовался, сыт по кадык, елдык стер. Пусть они живьем попроглатывают друг друга, поперек горла встанут и друг другом подавятся, отматвеи спелые, маркионеры смелые, иаковы аховые… В Сад их кверху ногами — авось примутся…

Люди хорово, ворохом читали «Шан Ечто»: «Огавакул то сан ивбази!» и при этом бились, яко рогами, лбом об лоб. Трескотня! Причастие буйвола! Расступается недоумение и смыкается ум. Отчим наш! Самопогружение и растворение, устремление к послушничеству, волны благословения с перехлестом и бичеваньем — и чтобы непременно все вместе! Спаянно — за пайкой! Лампочку вкрутите — кнута не видно…

Кормилец в потемках подслеповато прищурился на Ила:

— Чего задумался, стольник? Лицо у тебя — как будто сосут тебе…

«А то нет! — сладостно подумал Ил. — Аж с заглотом! Тонет в пасти, стонет в страсти, расти, расти, сучий хвост, задерись до звезд… Ир-ра-диада!..»