Илья сказал: «Постой, — сказал Путаник. — Кто сказал, что пошел снег? — Ты сказал, — сказал Путник. — Сказал бы лучше, чтобы он остановился».

— Вы им при личной встрече, И.Б., прямо молвите — так, мол, и так, под вами, мол, образуется дружина (из гимназистов), прошедшая суровую школу, закаленная, просоленная. Добавьте обтекаемо — «по доброму согласию». Они поймут. Так и сыпьте — тю, мол, знамения мудрости просят. Нужно, мол, числителя помножить на знаменателя… А вы как бы посредник, Переходник через перекопы. Пришел с добром, передать слова. У всех народов разные же напряжения, штекеры свои, гешефты всякие. А вам несложно будет найти с корешами общий язык, воткнуться — вы схожи. Вот был у них такой Добрый Чудотворец — днем в классах прислуживал, вроде вас, а ночами возносился в Высшее Училище, где постигал Книгу. У этого нестандартного племени (инорода) их Мудрецы, духовные учителя именуются «умными учениками» — вот к ним-то и надо по-свойски подобраться…

«Да-а, отец самоучитель, — подумал Илья. — Отдохнул, покатался на лошадке — пора за дело. Так поди же!.. И яко боролся человек с Борющимся-с-Богом до восхода зари… Неболестница звездчатая! Космос желт. Дедок из Месопотамичево, заросший диким мясом, — «лех-леха», иди себе — тут враз заметно ex — неизбежность! Вот куда качнулась ветка векторно — в Ерусалимск. Ну, не впервой… Кирпичность Учителя и вычурность учеников. Поди же вот…»

— Миссия ваша, И.Б., договориться. Объяснить, упросить, вымолить огоньку.

— А чего я? Я даже не Давидыч…

— Вы-с, вы-с и спасете! Рыхлый трут Колымосквы, а вы — кресало. Вроде слоняетесь, а сам — Посланец…

Илья мысленно озаренно хлопнул себя по лбу: «Телятина! Вот зачем тебя пасли!»

— Спасете и воротитесь, — улыбнулся Ратмир.

«Почему они тут на Кафедре, бубня, все время улыбаются? — подумал Илья раздраженно. — Это лягушачье растягивание рта как обязательная часть речи. Воротитесь, ага, держи карман… У ордынцев, к месту, вместо Посланца было принято возвращать его бережно выделанную шкуру».

— Вас, я вижу, И.Б., не слишком колышет судьба Колымосквы-матушки, ночлежки-времянки… Не выносите этих неласковых, согласен, но родимых мест? Не любите тамошних мрачноватых, но, согласитесь, отходчивых обитателей?

— Да люблю я, люблю, — заныл Илья. — И ближнего, и жену его…

— Тогда — обиду затаили гордо? — спросил Ратмир, проталкивая — для интересу — очередную пробку пальцем.

Илья подставил бокал, пожал плечами:

— Разное в жизни было. Я тоже хорош — и елки рубил, и целки ломал — случалось… Но Родину ценил и сроду не продавал!

— Что это вы, И.Б., о месте рождения, как о недвижимости? Никто этим и не торгует. Спросу нет. Рухлядь. Нет ничего слюнявее и плюгавее…

— Колымосковского безбожия и православия, — хмыкнув, закончил Илья.

Они выпили за Родину. Ну да — это не пространство, а время. Родники под снегом, кораблики из бумажной коры. Выдули из горла, отринув бокалы, встав и раскачиваясь. Спели «Москвалымь ты золотая, вся серебряна такая», прочитали, размахивая руками и перебивая друг друга: «Заломила зима, замело закрома… Как ягода мороженая на зубах — змородина…»

— Да нет, чего я хотел, — сказал Илья. — О чем, бишь, шла… Ты мне, значит — спасай Колымоскву… Ага. Вспомнил! Вот что — может, они сами справятся, без меня?

— Куда там… Максимум — в чистое исподнее оденутся.

— Но должны же люди понимать, что надо бежать без оглядки, раз так! Какие-то остатки зачатков разума у них сохранились…

— Вы, отец учитель, разэтак — старый идеалист. Вы среди этих организмов жизнь прожили, а жизни не знаете. Среды не поняли. Вон снежные змеи, на что плоские мозги, — и те уяснили, охотно вылезать стали, скоро ящерицы рогатые из люков хлынут, их страх гонит, чуют — Надвигается. Вторжение, мягко выражаясь, холодных масс. Постоянная Зима. Постоянная тягот Фырова — девятое августа в нулевой…

Ратмир потер пальцем расплывшееся красное пятно на скатерти.

— А люди те, вонючки эти… Им, И.Б., лишь бы на печи сидеть — в онучах и печали. Хлевоовинство. Вот говорят — звездочеты вкручивают — есть «белое Ничто» — невообразимо громадное пространство в космосе, где нет даже вакуума, вообще ничего. Такова Колымосква. Белое Ништо. Тошнота одна. Крытка-самобытка, как цвикают сквозь зубы Мудрецы, смывшиеся в БВР. Например, самовар на Москвалыми издавна на шишках ставят — благо много набито, под глаз. Наука целая — ушкварить сапогом. В чае червячками хвоинки плавают — хорошо, опрощенно… Шишигу за хвост ловят. Тараканы, естественно, в щах, в головизне… Отчизна! И кто лучше вас, И.Б., врожденного, простите, чужаго, белой косточки, понимает мозгованья Колымосквы, контуры ее желаний, фигуры чаяний — рычать и плакать… Зман и ревах! Ее воск, ворвань, пеньку, омут и петлю! Тут и раскол, воистину — не в комнате, а в космосе (скубент и Смерть), и топор на орбите — впервые вывели со Средней Подьяческой… Там и сыскари порфироносны… Родя, родинка-бородавка… Разве оставишь надолго этих гиперактивных, непредсказуемых, языком ступорозных существ? Плоскостопие строф, язвы трофические статеек-с, сивкозависимость же. Пьяненькие! Их должно добывать, лечить, беречь, стеречь и охранять. «Иди по снегу, пугая змей» — один из девизов Кафедры, вон над холодильником выбит. Мы не можем запереться в раю — душу колет.

«Прощай, Кафедра — пристанище мое, — думал Илья. — Сосны, солнце, счастье… Умные гимназисты. И я — шальной школяр. Одежда из льна. Сносу нет. Даже волосы мои — жесткие курчавья — стали льняными и собраны в мягкую косицу. Приятность, приятельницы, покой. Трава под ногами. Рай, скорей, для лошадей — прав был Декан… Ну-к что ж, пришло время почесать спину о другие стволы, как говорят в Колымоскве на выгоне».

— Мы вас в БВР на ледокрыле отправим, — сказал Ратмир. — По воздуху из Колымосквы полетите. Как раз БВР приблизится на нужное расстояние. Тут вы и высадитесь. По легенде — на Симпозиум взойти как бы. Подготовим вас наскоро, снабдим, оборудуем, научим читать справа налево «я еду иудея» — ин уж рек! вывод, он же посылка! — да и пошлем в послание, Посланцем.

— А чо, в Колымоскве сани летающие есть? — изумился Илья.

— А как же. Возят ездоков.

— Ни льда себе! Сроду бы не подумал…

— Мир многомерен, И.Б. Не плато, а приумноженная пещера. Четыре стороны света — это не словесный оборот, а физическая характеристика, вроде молярности.

— Ну и ну! Красочно…

— Да вдобавок мир накренен и искривлен, как москвалымские березы, стелющиеся над снежной плоскостью.

— Вот те на! Лично я не замечал…

— А вы сидели в темном уголке одной из полочек этой сложнейшей этажерки, забившись. И потом — время рваное…

— Зато я сам летал — там, в кабаке, — сказал Илья.

— Муха тоже летает, — возразил Ратмир. — Но она в это ничего не вкладывает. Жрать хочет, вот и летает. Бездумно. А нужно — осознание. Нет уж, отец учитель, отныне вы у нас полетите с богом, бог даст, к богу!