была хорошо вытоплена, и, когда приедет капитан Артемьев, отвести его туда.

– Чай заварите покрепче, – распорядился Климович, уже садясь в машину, чтобы ехать к Сарычеву, – консервы откройте и передайте капитану, что, если располагает временем, прошу меня дождаться.

Приехав и узнав, что Климовича нет, Артемьев хотел ехать обратно, но ординарец доложил, что баня уже истоплена, а майор скоро вернется из штаба, – Климович уже неделя как стал майором.

– Вы взойдите в палатку, товарищ капитан, я сейчас вернусь, проверю, как насчет пару!

– А два человека у вас в баню влезут? У меня водитель тоже мыться будет.

– Свободно, товарищ капитан. Баня у нас хорошая! Только веники не березовые, а из ивняка.

– А по мне хоть из крапивы, – усмехнулся Артемьев: ему хотелось, как змее, снять с себя кожу.

Восемь дней каждое утро он выезжал на броневичке навстречу японской похоронной команде номер десять, производившей раскопки на Баин-Цагане. У широкого прохода в колючей проволоке к его броневичку пристраивались десятки японских грузовиков с белыми флагами, по десять солдат и по одному офицеру в каждом, и он ехал к месту раскопок впереди этой процессии.

Раскопки происходили без происшествий. Только раз Артемьеву пришлось отобрать у японцев выкопанный вместе с трупами оптический прицел к новой немецкой зенитной пушке.

В первый и второй день японские солдаты соблюдали заранее выработанный ритуал: офицер подводил их к месту, кружком обозначенному на его плане; они становились в положение «смирно», отдавали честь умершим, приложив руки к козырькам каскеток, и начинали осторожно копать землю. На третий день, когда обнаружилось, что кружки на офицерских планах уже никому не нужны и что весь район раскопок представляет собой сплошное необъятное кладбище, солдаты, забыв про ритуал, с утра до вечера ожесточенно рылись в земле, ковыряли ее кирками и лопатами и, наполнив доверху кузова грузовиков, уезжали, молчаливые и обессиленные.

После первых пяти дней японцы попросили еще пять дополнительных и легко получили их, – по сведениям нашей разведки, раскопки разлагающе действовали на японских солдат. Солдаты рассказывали друг другу об огромном количестве вырытых трупов, и эти слухи все шире ползли по Квантунской армии, пока японское командование вдруг само не прекратило раскопки, отказавшись от двух последних льготных дней.

Сидя сейчас в палатке у Климовича, Артемьев представил себе, что раскопки могли продолжаться еще два дня, и его передернуло.

– Баня готова, – входя, сказал ординарец. – Разрешите проводить?

Банька оказалась тесной и угарной, маловато было и воды, но Артемьев еще никогда в жизни не мылся с таким наслаждением и яростью. Водитель броневика уже не выдержал и выскочил наружу, а он остался и парился еще долго.

Когда он наконец вышел, возле палатки Климовича никого не было, наверное, ординарец с водителем ушли ужинать. Внутри палатки уютно горела лампочка, на столе стоял чайник, открытая банка мясных консервов и тарелка с хлебом.

Хотя вечер был прохладный, Артемьев, стащив гимнастерку, остался в одной нательной рубашке. В сущности, он в первый раз за эту неделю раскопок ел и пил в свое удовольствие, не думая о том, что завтра с утра все начнется сначала.

Вспомнив об этом, он рассердился на себя, но было уже поздно – перед глазами снова непрошено стояла однообразная и тягостная картина: острый, сухой зной вдруг некстати вернувшегося монгольского лета; легкий ветерок шевелит засохшую траву на вывернутых лопатами комьях земли; японские солдаты задыхаются в своих предохранительных смоляных повязках, закрывающих нос и рот. Задыхается и молодой японский поручик, тоже в смоляной повязке, с правой рукой на перевязи – должно быть сражавшийся здесь в июле. И тут же, рядом, возле пятнистых, желто-зеленых японских грузовиков, сидит партия отдыхающих солдат. Отупев и притерпевшись за эти дни ко всему и ни на что уже не обращая внимания, они, сдвинув вверх смоляные повязки и освободив от них рты, тут же обедают – жуют связки мелкой сушеной рыбы и круглые японские галеты.

«Да, не так-то легко будет изгнать это из памяти», – подумал Артемьев. Он услышал голос вернувшегося ординарца, посмотрел на часы и стал надевать гимнастерку.

– Передайте майору… – начал было Артемьев, позвав ординарца, но в эту минуту подъехала машина, и в палатку вошел Климович.

– Хорошо помылся?

– Лучше некуда!

– А закусил?

– Спасибо за все. Уже собрался, – думал, вообще тебя не увижу.

– А ты оставайся, заночуй!

– Рад бы, но, к сожалению, Шмелев назначил явиться к двадцати трем. – Артемьев подтянул осевшие гармошкой сапоги. – А тебя чего тягали в штаб?

– Че-пэ, – сказал Климович. – У соседа зачехлили одну грязную пушку, а командование сделало далеко идущие выводы, что народ после боев подразвинтился.

– Да, трудно привыкнуть, что все постепенно входит в мирную колею, – сказал Артемьев.

– А по-моему, мирной колеи вообще уже не будет, – сказал Климович, выходя вместе с ним из палатки.

– Где не будет?

– Да нигде не будет!

– Вообще-то, может, и так. Я имел в виду наши здешние дела.

– Жаль, что не заночуешь, поговорили бы! – огорчился Климович.

– Эх, Костя, Костя! – вздохнул Артемьев. – Сам знаешь, нет войны, да есть служба. Надо ехать.

И он постучал кулаком по броне связного броневичка, в котором, запершись от комаров, заснул водитель.

Ровно в двадцать три часа, стоя перед Шмелевым, Артемьев выслушал приказание: вылететь на рассвете в Читу, забрать семьдесят девять японских пленных, лежавших в читинском госпитале, и послезавтра доставить их на место взаимной передачи – на полевой аэродром, в нейтральной зоне, за высотой Палец.

В Читу Артемьев летел вместе с Лопатиным, которого он неожиданно увидел, когда влез в полупустой самолет. Лопатин, забравшись туда заранее, сидел и спал, надвинув на лоб фуражку, обернув ноги плащ-палаткой и подняв воротник шинели так, что был виден только его посиневший от холода нос.

Он не проснулся ни при взлете, ни потом, когда самолет набрал высоту и стало еще холодней. Только через три часа, когда под крылом зазеленели сопки Забайкалья, он, не открывая глаз, вдруг снял толстые шерстяные перчатки, порылся в карманах, достал коробку «Борцов», закурил и снова надел на руки перчатки.

– Я уж думал, что вы без просыпу до посадки дотянете. Осталось всего ничего! – сказал Артемьев.

– А, рад вас видеть, – поворачиваясь к нему, равнодушно скалил Лопатин. Он отвратительно выглядел: глаза глубоко запали, лицо совершенно зеленое.

– Что это с вами? Заболели?

– Точней говоря, рассыпался на составные части. Рецидив малярии и приступ печени – все сразу. – Лопатин поднес ко рту папиросу задрожавшими пальцами в шерстяной перчатке. – Я не болею, пока категорически не могу себе этого позволить, и сразу заболеваю, едва открывается малейшая