Это Нью-Йорк. Поздняя ночь. Вокруг никого; улица опустела, как только Мира Челано начала свое представление. Остались лишь мы, спящий ребенок и публика за темными окнами.

— Тепло, но не горячо, — тихо отвечаю я. — Мира, успокойся. Секс здесь ни при чем. Скорее, дело в том, что он умирает. С тех пор как Вины не стало, он убивает себя наркотиками, и я думаю, что ему срочно нужна причина, чтобы жить.

— Так чего ты хочешь? — спрашивает она, успокаиваясь, напряжение спадает, ее настроение маятником качнулось в противоположную сторону. — Я не совсем понимаю. Что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Он думает, что ты — это она. Он по-настоящему думает, что она вернулась. А можно сказать — не по-настоящему думает так. Как будто он наполовину думает так, и целиком в это верит, пока думает об этом наполовину, а иногда по-другому. Дело в том, что ему нужно обманывать себя, и он хочет, чтобы остальные подыгрывали ему, и если мы сделаем это — если ты сделаешь это, — то у него появится стимул обрести себя, выжить. Сделай это для него. Надень костюм и пойди к нему. Дай ему надежду.

— Похоже все-таки на секс, — уже спокойно говорит она, явно заинтригованная. Погода у этой женщины меняется с необычайной быстротой.

— Сейчас он настолько слаб, что не может даже мастурбировать, — говорю я. — Видишь ли, мы с Ормусом уже давно не общались. Это акт милосердия. Я обещал это одной нашей общей знакомой. Постараться сделать так, чтобы Ормус отвернулся от врат смерти.

Она двигается вперед, и вот мы уже у ее дверей.

— Тогда это какая-то невероятная самоотверженность, — говорит она уже другим голосом, игривым, почти нежным. — Ты пришел на это ужасное шоу, ждал в коридоре и потом потратил на меня столько времени, и все это ради другого мужчины.

— Я не святой, — говорю я. — Дело не в этом. Я имею в виду, помощь Ормусу — это еще не всё. Я никогда бы не пришел, если бы… если…

— Если бы что? — спрашивает она, и губы ее растягиваются в улыбке, но это не насмешливая улыбка, а счастливая, и она заставляет меня сказать то, что мне даже страшно произнести.

— Если бы я не хотел, — неуклюже договариваю я.

— И какое же у тебя желание? Чего ты хотел? — подойдя ближе, продолжает она. — Это тоже имеет отношение к некротеме? Тебе нужна Вина, но не та старая сорокапятилетняя женщина, — ты хочешь снова двадцатилетнюю Вину, правда? Ты хочешь, чтобы она встала из могилы, но только моложе?

— Возможно, сначала так и было, — опустив голову, мямлю я. — Но теперь это ты, только ты.

— Ты читал Лонгфелло? — внезапно спрашивает она, отбросив всяческое притворство, — она стоит так близко, что я чувствую ее дыхание. — Нет, думаю, не читал. У него есть поэма об одном косноязычном солдате Майлзе Стэндише, который уговаривает приятеля Джона Олдена от его имени попросить руки мисс Присциллы, не зная, что Джон Олден сам влюблен в нее. И старина Джон ради их дружбы выполняет его просьбу, но мисс Присцилла отказывает ему. Теперь вспомнил?

И вдруг здесь, рядом со мной, вызванный из могилы этой юной волшебницей женщиной, появляется призрак Джона Малленза Стэндиша XII, нетерпеливо подталкивающий меня локтем. Но я стою на земле, которая не обозначена на картах, я не знаю, как сделать шаг вперед, куда поставить ногу. Тротуар стал ненадежным, он колеблется подо мной. Я не могу сдвинуться с места…

— Почему ты не говоришь за себя, Джон? — мягким голосом цитирует Мира Челано. — Вот что ответила леди.

— Да, припоминаю, — говорю я. (Что я на самом деле припоминаю, так это Вину в моей постели, Вину посреди одного из ее вечных монологов, ее ормусиад, рассказывающую мне о первой встрече Ормуса с Маллом Стэндишем на борту лондонского самолета.)

— Тогда приходи завтра снова, Рай, — поцеловав меня, говорит Мира Челано. — Приходи не как гонец, а говорить от своего имени.

К тому времени, когда я веду ее к Ормусу, мне уже известны некоторые ее тайны, а ей — все мои. Она лежит в моих объятиях — или я в ее, — я подолгу увлечен ее губами (продолжительность этого занятия на самом-то деле зависит от того, спит Тара или нет, а время ее сна — величина не постоянная). Я обнаруживаю, что рассказываю ей всё о Вине, так же, как Вина когда-то рассказывала мне об Ормусе. Мы повторяем в себе недостатки тех, кого любим. А еще я фотографирую Миру, изучая ее через циклопический глаз фотоаппарата, а она отдается камере с шокирующей меня открытостью и свободой. В беседе, однако, она лаконична и осторожна. Очень быстро я понимаю, что должен быть предельно внимательным, потому что она отказывается повторять уже сказанное ею. Когда я забываю какую-нибудь подробность ее биографии, она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как на предателя: Ты не слушал потому что тебя это не занимает.

Она сразу же сообщает мне, что ее интересует только наименее часто встречающийся вид отношений между мужчинами и женщинами: полная и абсолютная верность. Всё или ничего, сразу, все сердце, без остатка, — или забудь об этом. Это то, что она готова дать, и если я не могу ответить ей тем же, если я не готов к таким отношениям, тогда пока, всего хорошего, было приятно познакомиться, никаких горьких чувств, прощай. Ее дочь, говорит она, заслуживает хоть какого-то постоянства в жизни, а не вереницу сомнительных типов, по очереди проходящих через спальню ее матери; так же, как и она сама, добавляет Мира.

В этом она совершенно не похожа на Вину, тут она — ее полная противоположность.

Чем больше я ее узнаю, тем больше начинаю думать, что в ее максимализме много героического. Бесстрашие невинности — ребенок, доверчиво тянущийся к огню, озорной студент, надевающий клоунский колпак на статую тирана, мечтающий о блистательных подвигах неоперившийся юнец в новенькой форме или красавица в мгновение первого погружения в опасный водоворот любви — все это никогда не производило на меня впечатления. Необстрелянные новобранцы жизни, стремящиеся к краю и за край по причине своей беспредельной слепоты и наивности. Но храбрость Миры иного рода — это храбрость человека, имеющего опыт, а синяки и страх не мешают ему смело идти навстречу опасности. Отвергнутая собственным отцом и семьей, покинутая отцом своего ребенка, вся в шрамах от несбывшихся надежд, она все же готова вновь рискнуть своим сердцем, готова попытаться достичь лучшего, несмотря на опасение получить взамен худшее. Это истинная смелость.

Мира тоже потеряла любимого. У нее тоже в голове живет призрак, хотя она и очень старается не выказывать свою тоску и скорбь. Отец Тары, Луис Хайнрих, покончил с собой, выстрелив себе в голову, но умер только через три дня: «Даже это испортил», — резко замечает Вина, вновь демонстрируя некую развязность. Луис тоже был музыкантом, мятущаяся душа, солист гранж-группы под названием «Уолл-стрит», выступавшей на Восточном побережье. Нью-Йорк, попавший под влияние Сиэтла: как меняются времена. Старое представление о периферии и центре, о музыке как билете из глуши к ярким огням, похоже, изжило себя. Луис многие годы был уличным музыкантом, он поздно начал, но именно успех стал для него фатальным — признание в «Саундгартене», первая пластинка и так далее. По мере приближения даты выхода его альбома он все чаще заговаривал о самоубийстве.