человек, а земля и люди здесь очень бедные. Войны разорили их.

— Ты помнишь войны?

— Отец Атанас говорил мне о них... А сапоги...

— В этих краях ни у кого нет таких больших ног, как у вас, господин барон, — со вздохом закончил Грациан, подводя к Тома оседланную лошадь, которую он привел из Сен-Кантена. При виде лошади глаза Тома загорелись. Он подошел к ней, вставил ногу в стремя и птицей взлетел в седло. Лошадь мгновенно подчинилась ему, и Тома загарцевал на ней. На лице Тома вспыхнула радость, и он пустил лошадь в галоп.

Губерт, торопясь вслед за сыном, наполовину опустошил кошелек, сунув деньги в руки отшельника, поцеловал его и, даже не взглянув на Блеза, вскочил на лошадь и бросился догонять Тома. Наконец-то он нашел своего сына! И хотя Тома никого не узнавал, главное было привезти его домой. Увидев Курси, Клариссу, а главное, любимую жену, Тома все вспомнит! Да может ли быть по-другому, когда Лоренца окажется в его объятиях? От их взаимной любви можно ждать самых великих чудес!

***

Тома было радостно скакать галопом, ощущать дующий в лицо ветер, чувствовать себя живым. Коленями он сжимал теплое и живое тело лошади, и его замерзшее тело тоже отогревалось. Он не знал, куда он скачет, не был уверен, что он тот, кем его называют, но одна уверенность у него все-таки появилась: он был хорошим наездником и теперь с удовольствием вернулся к этому своему умению. Счастливый трепет прошел по его телу, когда он ощутил в своих руках шпагу. Значит, он не мог быть крестьянским парнем по имени Колен, как уверял его дядюшка Блез, когда он открыл глаза в темной хижине.

***

Никогда еще Тома не чувствовал себя таким слабым и беззащитным. Он словно бы только что родился на свет, вот только боль, которую обычно испытывает мать, досталась ему. Голова, будто сжатая тисками, причинила ему мучительную боль. Плечо горело, и он к тому же чувствовал, что заледенел до мозга костей. Он не узнавал ничего, что видел вокруг себя, — стены из самодельного кирпича, циновка, на которой он лежал, земляной пол, грубая мебель, почерневший очаг, где едва теплился огонь. Были в хижине и люди, мужчины и одна женщина, которая им занималась, а потом все стало крениться, расплываться, и он снова погрузился во тьму, и сколько пробыл в ней, неведомо. Но вот он снова вынырнул на поверхность, увидел, как над ним наклонился бородатый монах и положил ему на лоб мокрую тряпку. В голове у Тома посветлело, и он спросил:

— Кто вы?

— Друг. А вы?

— Я?.. Не знаю...

— Как это? Вы не знаете, кто вы?

— Нет. Я пытался понять... Но... Я ничего не помню. Только холод. Мне было очень, очень холодно... У меня была тяжелая голова, и мне было так плохо!

— А сейчас? — спросил незнакомец, осторожно ощупывая пальцами его голову.

— Боль еще чувствуется, но не так, как раньше...

— Раньше — это когда?

— Не знаю. Что со мной случилось?

— Вас ранили в плечо и очень тяжело в голову. Вы упали в воду. Вы что-нибудь об этом помните?

— Да... воду... Она была ледяной. А больше ничего. Где мы сейчас?

— У меня. Вернее было бы сказать, у нас, потому как я тебя теперь точно признал.

Человека, который произнес эти слова, Тома тоже «признал», он был в комнате тогда, когда его укладывали на этот грязный матрас, где он лежал и теперь. Монах, похоже, взглянул на него с удивлением, а тот захохотал и хлопнул себя по ляжкам.

— И как я сразу не сообразил, растяпа? Это же точно Колен, сын моей сестры Мадлен, что живет в Турне! Она мне еще когда сказала, что пришлет сынка к нам на ферму помогать, потому как сама не знает, что с ним делать. Пошел парень по дурной дорожке.

Крестьянин чуть ли не орал во все горло и при этом громко хохотал. Раненый умоляюще обратился к нему:

— Прошу вас... Не кричите так... Моя голова...

— Подумаешь, голова, — буркнул тот в ответ, но все-таки понизив голос.

Монах с удивлением продолжал смотреть на крестьянина, потом отвел его в сторону, и Тома не слышал, что он ему говорил, разобрал только самый-самый конец:

— Ясное дело, он был солдат или что-то вроде этого. Мадлен все глаза себе выплакала из-за сынка, он сбежал и связался с какими-то разбойниками. А я вам сейчас дело говорю. Коли он ничего не помнит, то оно и к лучшему. Проживет у нас честным крестьянином, будет землю пахать. А уж Мадлен-то как обрадуется!

Отец Атанас что-то возразил крестьянину, но Тома услышал только его ответ:— Разве ж я говорю, что не изменился? Еще как! Вот я сразу-то его и не признал. Пять лет прошло, ясно дело, паренек стал другим, но теперь я точно вижу: это он. Так, что ли, Жанетта? Дочка моя вам не соврет.

Тома перевел взгляд на девушку, он и ее тоже помнил по своим туманным видениям. Девушка держала его за руку и сжимала так крепко, что он хоть и пытался освободить руку, но не смог. Силы в нем совсем не было...

— Точно, точно. Батюшка правду говорит. Это наш Колен, и я ему очень рада. Мы с ним крепко любили друг друга.

— А вот твоя тетка считала, что ты для ее сыночка не хороша. Зато теперь все у вас сладится.

Все и сладилось со временем, и со здоровьем у раненого стало получше. Вот только память к нему не возвращалась, он быстро уставал и сильно кашлял. Еды было мало, и его крупное мускулистое тело отощало и одрябло. Мало-помалу он привык к имени, которым его называли, и согласился быть тем, за кого его выдавали, хотя, думая о себе, он не считал себя этим Коленом. Была еще Жанетта, она выказывала ему благоговейное обожание. И он понемногу свыкся с мыслью, что они поженятся. Хотя он и чувствовал, что он совсем другой, чем окружающие его люди.

И манера говорить, и речь у них были разные. Дядюшка Блез и Жанетта говорили как будто совсем на другом языке, чем он сам, и он никак не мог к ним приспособиться. Другое дело отец Атанас, он употреблял те же самые слова, что и он, и они