серьезно нельзя было думать и по техническим, и по финансовым соображениям ни в 1919 году, ни в эпоху Врангеля. А при довольно примитивном укреплении этих позиций, как показывал опыт, они легко преодолимы, особенно вследствие того, что и у Перекопского перешейка, и по всем Сивашам уровень воды в море постоянно меняется, открываются мели и броды, легко переходимые и открывающие возможность прорывов и обходов в тыл. Так, по-видимому, в 1918 году немцы обошли у Перекопа большевиков и взяли Крым. С таким же успехом при некотором превосходстве сил и большевики могли обойти нас.

Таким образом, многие и тогда допускали мысль, что Крым легко может быть занят большевиками. Но у всех нас тогда была одна совершенно твердая и непререкаемая надежда на наших союзников. Я, как и многие другие, был наивно уверен, что союзники не позволят взять Крым. Я предполагал, что в Крыму будет сделан большой десант, который поможет не только защитить Таврию, но и продвинуться вперед на Харьков.

Действительно, надежды эти как будто начинали оправдываться. С начала 1919 года в Севастополь стал прибывать французский флот. Помню, в одну из поездок в Севастополь я с нескрываемым восторгом увидел на Севастопольском вокзале французскую военную охрану в касках. «Ну, скоро будет конец», — подумал я. В то время мы все знали об Одесской операции французов, внушавшей столько надежд и порождавшей столько разговоров и слухов. Вопрос о помощи союзников для меня лично, да и для многих из нас был вопросом настолько несомненным, что всякий скептицизм в этом направлении мы склонны были толковать как прямую измену Белому движению и как тайное сочувствие большевикам.

Когда начался напор на Перекоп, в Севастополь стали прибывать и греческие войска. Рассказывали, что они горят желанием драться с большевиками. Ждали прихода целых дивизий и корпусов греков к нам на помощь. Они не приходили, однако же это не разрушало общих надежд.

Первый удар был нанесен неожиданным и непонятным известием об оставлении Одессы большим французским десантом, отступившим перед несколькими тысячами большевистских и украинских банд. Все склонны были сначала считать известие это простой провокацией, до того оно было невероятно. Однако же оно оказалось соответствующим самой реальнейшей действительности. Да, это был первый удар, который нанес первую рану нашей сентиментальной верности Антанте. Сколько было потом этих ударов, не перечтешь…

Тревога за судьбу Крыма в начале марта месяца стала у нас настолько острой, что вопрос о возможной эвакуации обсуждался уже публично и, в частности, был поставлен на обсуждение совета Таврического университета. Помню, при обсуждении этого вопроса некоторыми членами совета был высказан взгляд, что университет есть учреждение аполитическое и что, следовательно, ему нет нужды тянуться за армией и за Крымским правительством в том случае, если они будут принуждены эвакуироваться. Я довольно резко высказался против этого взгляда, настаивая, что падение Крыма есть только временная неудача и что Таврическому университету не подобает оставаться в Советской России. Мой взгляд не только был поддержан многими членами совета, но и, казалось, большинство склонилось в то время на его сторону. Вопрос о возможности эвакуации был решен в положительную сторону, и ректору поручено было выработать целый ряд мероприятий на предмет возможного выселения университета из Крыма.

* * *

Сам я решил не ввергаться в первоначальную эвакуационную панику и выждать. Я полагал, что при желании всегда успею выехать или просто уйти пешком с армией. И в то же время в душе у меня все чаще и чаще появлялась мысль: не время ли в такой решительный момент взять наконец винтовку и от слов о вооруженной борьбе с большевиками перейти к делу? Я чувствовал, что на всех нас, способных носить оружие, лежал тогда этот долг, и я понимал несколько ироническое отношение решившихся остаться в Крыму к тем, которые сейчас с преувеличенной поспешностью складывали свои чемоданы, а несколько дней тому назад призывали к оружию и бряцали словами. Всякая эвакуация есть бегство, и во всяком бегстве есть нечто позорное и жалкое. Я и по сию пору рад, что в тот тяжелый момент мне удалось найти наиболее приличный путь к бегству.

Многое из последующего произошло, правда, по чистой случайности. В понедельник без особых определенных планов вышел в город и присматривался к тревожной перемене в его лице. Снова, как и тогда, когда уходили немцы, «буржуи» куда-то исчезли. Многие переоделись и перекрасились, стараясь приспособиться к защитным тонам вышедшей на улицу толпы. Подводы и автомобили, нагруженные ящиками и всяким скарбом, тянулись к вокзалу. В бывших правительственных учреждениях взламывали шкафы и жгли бумагу. Звенели где-то разбивающиеся стекла. Массовые ощущения страха носились в воздухе и как зараза передавались всем. Вся эта картина была для меня тогда еще нова и интересна, но она невыносима стала потом, при многочисленных последующих эвакуациях, обнаруживающих в общем совершенно те же черты.

На одной из улиц вижу — идет Костя Каблуков{255}.

— Что вы предпринимаете? — спрашивает он. — Неужели остаетесь?

— Конечно, не остаюсь, но, ей-богу, не знаю, куда и как поеду.

— Пойдемте с нашим полком, — предложил он.

Предложение было довольно внезапно, но оно показалось мне уже не таким невозможным. Почему бы на самом деле и не идти походным порядком? Я без особых колебаний согласился.

Тотчас же Костя повел меня в казармы представляться полковому командиру и просить у него разрешения следовать с полком. Должен сказать, что колебания меня взяли тогда, когда я очутился в саду бывшего собрания Крымского конного полка, которое ныне служило и полковыми казармами. В саду, на крыльце и в сенях толпились группы военных, оставив меня одного. Прошло несколько минут, и я уже начал думать, что поступил несколько опрометчиво.

Первая неловкость однако же внезапно разрешилась довольно неожиданным образом. Появился Костя с высоким солидным полковником, лицо которого показалось мне чрезвычайно знакомым. С удивлением вижу, что это мой постоянный слушатель в аудитории Таврического университета. Всю зиму сидел он на первой лавке, не пропустил, кажется, ни одной лекции и всегда старательно записывал. Одет был тогда в какой-то статский, казалось, не совсем привычный для него костюм. Сначала я его принимал за отставного батюшку, но потом мне сказали, что это бывший командир одного из стоявших ранее в