гимназические годы. Переход этот для меня свершился без особых затруднений, главным образом благодаря чрезвычайной радушности, с которой я был принят. И старые и молодые, каждый по-своему, старались ввести меня в эту новую жизнь и сделать переход к ней возможно легким.

В течение дня было скучно от постоянного безделья. Все старались как-нибудь убить время — кто спал, кто играл в карты, кто утекал в город, что было, впрочем, запрещено. Главное, никто не знал, когда мы будем выступать и куда. Между тем в городе было тревожно, а с фронта шли самые разноречивые слухи. Никто толком не знал, где даже находится неприятель. Ясно было, что, прорвав Перекопские позиции и перейдя Сиваши, он распространялся по Крыму. Армия отступала от него на Керчь. Шли разговоры, что и мы будем отступать на Керчь, а потом на Тамань для соединения с Деникиным. Другие говорили, что нас будут грузить на суда в Феодосии, третьи, наконец, высказывали предположение об отступлении на Севастополь для соединения с «нашими союзниками». Вся эта неопределенность создавала тревогу и даже ропот. В сущности, у всех на душе была одна тайная мысль: вот мы здесь чего-то сидим и медлим, а может быть, неприятельские разъезды уже вон там, в поле. И попадем мы все здесь как курица во щи…

Вечером ходили вокруг дозорами, выставляли патрули и пулеметы. Было как-то жутко и неуютно. Спать не хотелось, и почти всю ночь за большими столами в бывшей буфетной не переводился чай и шли бесконечные разговоры. К тому же спать приходилось на полу, на чем бог послал, положив под голову кулак или походную сумку, что мне вначале было не очень привычно.

Так прошло дня два-три, довольно, надо сказать, томительных и нервных. Наконец, как-то к вечеру полковой командир собрал старших офицеров и объявил, что мы выступаем этой ночью на Керчь. Тотчас же все оживилось и начались поспешные сборы. Выводили на двор тачанки и телеги, грузили их вещами и снаряжением, фуражом и провиантом, патронами и винтовками. Как и всегда при спешке, господствовала сутолока и бестолочь. Не хватало то сбруи, то вожжей, терялись и пропадали вещи, куда-то исчезали нужные люди. Не обходилось дело без ссор и перебранки. Словом, нельзя сказать, чтобы все шло хорошо и в порядке.

Часам к одиннадцати ночи все, по-видимому, было готово. Большинство людей расположилось на новом средстве передвижения, изобретенном Гражданской войной, — на тачанках. Всадников в нашем конном полку было не очень-то много, и они поместились в авангарде и арьергарде обоза тачанок. Я попал в отряд патронных двуколок, начальником которых оказался Костя Каблуков. Двуколок всего было три: на первой ехали Костя и я, на второй два реалиста местного реального училища, записавшиеся в полк добровольцами, на третьей два молодых человека, также записавшиеся в полк из симферопольской государственной стражи. Нас предупредили, что с ними надо быть поосторожнее ввиду неясности их политической ориентации и их прошлого. Впрочем, они не обнаружили никаких особо отрицательных свойств и вскоре сбежали от нас неизвестно куда.

Часа в два ночи было объявлено выступление. Впереди вышла часть всадников. За ними с грохотом и шумом одна за одной стали выезжать наши тачанки. Обоз растянулся по крайней мере на версту. Наши патронные двуколки должны были следовать за тачанками 2-го эскадрона, но пришлось ждать добрый час времени, пока очередь дошла до нас и мы двинулись в темное пространство городских улиц. Много раз мы останавливались, трогались, опять останавливались. Задние лошади напирали на передних, горячились и ржали. Наконец, колонна выравнялась и медленно потянулась по улицам Симферополя. Была теплая весенняя ночь, город спал, и кое-где только светились огни. Я вспомнил ту осеннюю ночь, когда в Симферополь пришли первые добровольцы. Что-то думал теперь провожавший нас обыватель?..

Когда мы стали выезжать на главные улицы, мы столкнулись с какими-то другими обозами, двигавшимися в том же направлении, что и мы. Наши тачанки частью влились в них, частью отстали. В темноте началась страшная сутолока. Было ясно, что нападение, сделанное самой незначительной группой людей, могло бы при этих условиях вызвать невообразимую панику. К счастью, все обошлось благополучно. Уже рассвело, когда мы достигли окраин города и выехали на Феодосийское шоссе. Здесь наш полк постепенно подобрал своих, подравнялся и двинулся в путь по направлению к восходящему солнцу.

В слободке, на самом краю города, мы проехали мимо рассыпанной в цепь военной части, расположившейся вдоль шоссе с пулеметами. То была немецкая егерская бригада, охранявшая наше отступление из Симферополя. Немцы сдержали свое слово.

Крымский исход не был столь грандиозным отступлением и даже бегством, как отступление из Ростова в декабре 1919 года, свидетелем которого мне также пришлось быть. Двигались не очень значительные войсковые части, растянувшиеся благодаря своим бесконечным обозам. Население оставалось на местах и не бежало вместе с армией. За армией следовало небольшое количество «буржуев», в массе своей выехавших ранее в приморские порты и города. Обоз наших тачанок после нескольких часов движения по Феодосийской дороге значительно оторвался от других отступавших частей и образовал самостоятельную колонну. Далеко впереди нас двигался какой-то другой обоз, далеко сзади шли незначительные артиллерийские части. Наши конные разъезды шли на север от нас по границе невысоких холмов, отделявших степную часть Крыма от горной. На юге, то приближаясь, то отдаляясь, виднелись покрытые лесами Крымские горы.

Первая деревня, в которой мы остановились на отдых, слыла за большевистскую. У жителей ее уже были какие-то столкновения с добровольцами по поводу мобилизации, однако мы не встретили в ней какого-либо явно враждебного приема. Напротив, жители старались обнаружить по отношению к нам максимум нейтралитета, как бы желая показать, что их все это военное передвижение нимало не касается и вообще они в нем столь же мало заинтересованы, как и в стае ворон, которая летит над деревней. Такое отношение со стороны русского населения Крыма пришлось мне не раз наблюдать и позднее в течение наших странствий. Большой дипломат русский мужик. При нашем появлении делал он обычно такую мину, что ровно он во всем происходящем ничего не понимает и не знает. С преувеличенной медлительностью выставит, бывало, хозяин крынку молока и десяток яиц, вздохнет, сделает весьма огорченный вид и промолвит: «Ахти Господи, какая беда… Вот воюют люди, мучаются… А за што же это вы, господа, воюете?»

Вопрос,