В первые дни революции встретила ее на улице. Кричу ей: «Нина Николаевна, поздравляю!» Она спрашивает удивленно: «С чем?» – «Как с чем? С революцией! С весной!» Она в ответ: «Милочка! С революцией поздравлять нечего, а весна наступает не по календарю, а когда я меняю фетровую шляпу на соломенную».

Царство ей небесное!

* * *

Сегодня, гуляя по Ситэ, обнаружила памятную доску, посвященную Абеляру и Элоизе. И вспомнила Забугского. Мой ростовский Абеляр умер от тифа в декабре 1919-го.

Вспомнилось то ужасное время, война, тиф. Сколько было боли, но сколько осталось тепла, света! Вспомнилось то Рождество 19-го года. Все бежали из Ростова. Папа достал нам с мамой билеты на поезд. Простояли где-то за городом на путях пять дней – нас все время передвигали, и страшно было отлучиться на вокзал, чтобы достать какой-нибудь еды, – вдруг отстанешь. А люди то вскакивали и убегали с вещами в какой-то другой поезд, то снова возвращались, да еще рассказывали, что видели у вокзала повешенных. Говорили, что машинисты саботировали, и действительно, собрали им денег, и только тогда наконец уехали. В вагоне воздух был ужасный – ребенок болел животом. А кто-то все утешал, что после теплушек наш вагон 3-го класса со скамейками – просто рай. Одна женщина все время кричала мужу: «Саша! Меня вошь укусила!» И начинала расстегиваться, ее сын-подросток держал одеяло, а муж долго искал укус, чтобы втереть спирт. А какая-то француженка с мужем, русским полковником, раненым, совсем потеряла голову, натерла своего грудного ребеночка нафталином, чтобы уберечь от насекомых. Тот кричал, а она принималась в отчаянии трясти его, чтобы замолчал, и ругать и Россию, и русских. Был настоящий кошмар. Все озверели и бросались друг на друга чуть ли не с кулаками. А был самый сочельник. Одна женщина решила для детей устроить елку в вагоне – среди шума, вони, истерик. Нашла ветку, еловой не было, обыкновенную, поставила в пустую бутылку. Кто-то постелил зеленый платок. Из бумажки сделали украшения. Прицепили к ветке кусочки ваты. Не было свечек – купили толстую фонарную свечу у стрелочника. Нашлось несколько яблок – их разрезали на тонкие дольки. Елка в вагоне! Дети собрались, взрослые столпились. Я стала с детьми петь. Лица у всех изменились: были уставшие, злые, напряженные – а сделались радостные, торжественные! Один мальчик потом поцеловал меня и подарил мне свое сокровище, какую-то пуговицу.

Где теперь та пуговица? Где та удивительная женщина? Что стало с теми детьми?

* * *

Как хорошо иногда бывает ошибаться в людях! Наша хозяйка мне с самого начала совершенно не понравилась. Как стала в первый день говорить, что диваны и кресла обиты дорогой тканью «тиссю родье», так сразу и захотелось облить их кофейной гущей, и их, и хозяйку. Она живет прямо под нами и приглашает иногда на кофе. Как откажешься? И разговоры все об ужасных русских, которым ее покойный муж дал в долг уйму денег, накупив царских облигаций, а они теперь не хотят возвращать. И удивительное чувство – среди своих можно на Россию ругаться сколько душеньке угодно, а тут, с чужими, которые начинают плохо говорить о моей стране, отчего-то сразу начинаешь ее защищать.

А вообще-то она милая. Читает все время Библию, ходит в какой-то библейский кружок, меня зовет всегда туда. Забавно, что для нее все пророки вещали не иначе как по-французски.

* * *

Зашла в кабинет восковых фигур. Злюсь до сих пор! Я стала такой чувствительной на запахи! Воздух там спертый, дышать нечем. И нет чтобы сразу уйти! Стало жалко, что столько денег заплатила за билет!

Бродила там, путая живых людей с восковыми. Зачем это нужно? Мертвое выдают за живое. Придумали – восковое воскрешение! Не дождались ангельской трубы! Устроили нарядный морг!

Не досмотрела, ушла, а неприятное ощущение осталось. Пошла в Нотр-Дам, чтобы загладилось впечатление. Я люблю там сидеть в полумраке, смотреть на огромные розы витражей, на дымку под потолком, представлять, как здесь венчалась королева Марго со своим Генрихом: она одна перед алтарем, а он за воротами, на улице.

Хотела бы я здесь венчаться? Я бы хотела здесь когда-нибудь петь. Здесь чудесная акустика.

Вышла и еще долго стояла на набережной Сены перед Нотр-Дам. Какую огромную тень он отбрасывал сегодня на закате!

* * *

Сегодня ездили на rue Daru. С Любочкой ходили по магазинам. Она покупала совершенно безвкусные вещи, и не было охоты переубеждать ее.

Она уверяет, что в следующем году модно будет носить юбки выше колен.

Люба болтает непрерывно, даже не обязательно кивать головой, можно думать о своем, но не получается. Сегодня она рассказывала о своих любовниках – как ни в чем не бывало! Отвратительно! Перебирает своих мужчин, как платья на вешалках в шкафу.

Мальчишки подкладывали гвозди на трамвайные рельсы. Никак не могла понять, а потом дошло, что они делали себе таким образом игрушки: гвозди становились плоскими, как маленькие сабельки. Для солдатиков? Это было так опасно! Хотелось схватить и отодрать за уши! Хорошо, что их спугнул полицейский.

Горошинка, неужели ты родишься мальчиком и тоже будешь придумывать такие глупые, опасные развлечения?

Были с Осей в кино. Смотрели «Пат и Паташон».

* * *

Увидела сегодня на улице девочку с большим красным пятном на шее и сразу вспомнила те дурацкие разговоры. Подумала невольно: наверно, мама испугалась и схватилась за живот.

Смотрю теперь все время на других детей и думаю: когда-нибудь и ты, горошинка, будешь вот так играть, как вчера играли дети в парке, мы тоже возьмем длинную веревку за концы и будем делать волны.

А если ты девочка, то будешь играть, как вот те девочки, на которых уже полчаса смотрю из окна: вытащили на двор кастрюльки, чашки и варят суп из сорняков и веточек, кормят тряпочных детей кашей из песка, переодевают, качают, шлепают по попе, ставят в угол, ругают.

Спросила Осю, как он представляет себе нашего ребенка, что он будет с ним делать. Тот ответил: «Представляю себе, как я учу его читать. Показываю, как пишутся буквы. Слово “ПАПА” хорошо получается, и “МАМА”, а букву К он пишет в неправильную сторону». Горошинка, как я люблю твоего папу!

* * *

Какой-то ужасный день. Дождь зарядил с утра. Вышла ненадолго, вымокла вся. И такая грязь кругом! Кажется, что это самый грязный город на свете. Отбросы покрывают все мостовые и тротуары, и никакая армия уборщиков не справляется. И какая вонь! И вообще, что все по этому Парижу с ума сходят? Придумали какой-то Париж, по которому даже в Париже скучаешь!

Сегодня особенно остро почувствовала, как мне здесь скучно, тоскливо, без друзей, без моих родных. Что я здесь делаю? Зачем я здесь?

Я тут как в золотой клетке! Да и клетка никакая не золотая, а самая обыкновенная – то не купишь, это нельзя себе позволить! Вон Любочка заказывает себе платья в модных домах, а я покупаю в конфекционе – экономлю каждый франк.

Дело, разумеется, не во франках! Иосиф уйдет на работу, а я тут одна. Целый день одна с моими мысляли и уже не радующим меня Парижем! А мне нужны люди! И не Любочка, и не Петровы! Они совершенно не могут дать нормального, нужного мне человеческого общения!