надеждах. Дойдя до поворота дороги к Ставискам, он вдруг увидел на вечернем небе синюю полосу дыма, уносимую ветром. Показалось ему, будто дым был как раз над тем местом, где стояла его хата. Он прибавил шагу — и стал как вкопанный: вместо своего будущего жилища он увидел груду дымящегося пепла.

Некоторое время стоял он неподвижно. Вид пепелища отнял у него всю бодрость, все мужество, крепко заныло его сердце и впервые со времен детства две крупные слезы покатились из его черных глаз, обжигая непривычные к ним щеки. Он стоял, скрестив руки, и смотрел, без слов, без мысли, почти как помешанный. Впрочем, эта немая, тяжелая скорбь была непродолжительна и перешла не в жажду мести, не в бешенство, а в решимость. Цыган поднял голову, вздохнул и быстро пошел к пепелищу. Он решился начать свой труд сызнова.

"Что раз сделал, сделаю и в другой раз, — рассуждал он про себй, — может быть, еще легче и лучше… а уж поставлю на своем. Покажу Лепюку — это ведь его дело — покажу ему, что меня не выкурить, как пчел из улья или комара из светлицы!"

С этою мыслью подошел он к самому пепелищу и стал осматривать, не осталось ли чего, что могло бы еще идти в дело. Тщетная надежда: огонь не пощадил ни кола, и в куче золы только дымились еще не совсем сгоревшие головни. Еще раз повел он вокруг себя печальным взором и бросился на землю под глинистым обрывом, который, накалившись от огня, рассыпался пылью, он повесил голову и задумался. Шаги людей и шорох тащившегося по земле перевернутого плуга прервали его думу. Войт возвращался с поля со своими челядинцами. Поравнявшись с пепелищем, старик остановился и раскрыл рот, он не смел начать речь, угадывая, что происходило в душе цыгана. Тумр сам подошел к нему.

— Добрый вечер, пан войт! — сказал он.

— Не больно добрый для тебя, — отвечал войт с выражением сострадания. — Весь труд пропал понапрасну! Одна искра, и все ушло дымом!

— Не искра это виновата, а рука, что подбросила искру! — со вздохом возразил цыган. — Да что тут говорить, словами не воротишь прошлого, а мне не вешаться из-за этого!

— Что ж ты думаешь делать?

— Что?.. Завтра отправлюсь в лес и буду строиться заново.

— С ума ты что ли сошел? Где у тебя хватит силы?

— За силой дело не станет! — с уверенностью произнес цыган. — Думаю только, как бы мне огородиться, чтобы приятель не нажег мне опять угля, прежде чем я успею еще поставить кузницу.

Осторожный войт замолчал, даже не спросил, на кого падало подозрение в поджоге, впрочем, он очень хорошо знал, что речь могла идти об одном Лепюке.

— Так ты и в самом деле думаешь строить новую хату? — спросил он после некоторого молчания.

— Не дальше как завтра, — решительно отвечал Тумр, — благо я только что отточил топор: пойду завтра в лес.

— Помоги тебе Бог! — проворчал войт, погоняя волов и пожимая плечами, как бы хотел прибавить: славный был бы из тебя хлопец, жаль только, что цыган!

Тумр опять сел на пепелище, разгреб его дрожащей рукой, вынул из-за пазухи несколько картофелин, бросил их в золу и опять задумался. Картофель успел сгореть, а цыган не принимался за ужин, он все думал да думал. Наконец стало рассветать. С трудом поднялся он с места, усталый и разбитый, и, забросив топор на плечи, побрел в лес.

К счастью, место, назначенное ему для порубки на хату, было не так далеко, хотя и приходилось ему перебираться через два овражка и две горы.

По тропинке, которой он шел, повсюду видны были следы недавних его трудов, везде сохранились еще гладко убитые колеи от проволоченных по земле бревен, а около них валялись то недотесанные обрубки, то порванные жгуты или концы веревок.

Тумр прибрал теперь все эти остатки, чтобы пустить их в дело. Горесть его уже прошла, сменившись нетерпением приступить снова к работе — лучшиму средству врачевания во всяком страдании.

Задумавшись, спускался он в лощину, как вдруг знакомый голос пробудил его:

— Добрый день, Тумр, добрый день!

Он оглянулся: в двух шагах от него стояла Мотруна, раскрасневшиеся глаза ее свидетельствовали о недавних обильных слезах.

— Добрый день, — с улыбкою произнес цыган, приближаясь к ней. — Что слышно?

— Разве ты не знаешь? Ходил ли ты к своей хате?

— Как же! Ночевал там при огне, — отвечал цыган, стараясь казаться веселым. — Что же делать? Сгорела, надо приниматься за другую.

— За другую? И опять одному? Да так долго ли себя во гроб вогнать! — сказала девушка с выражением глубокого участия.

— Бог милостив, не бойся, — весело отвечал цыган, — надо поставить на своем…

— А знаешь ли, отчего загорелась хата? — спросила Мотруна, устремив на Тумра испытующий взгляд.

— Знать-то не знаю… а догадываться можно: некому было поджечь ее, кроме твоего отца.

Мотруна печально опустила голову.

— Знаешь, — произнесла она тихо и осмотревшись кругом, — третьего дня Грыгор Скоробогатый опять засылал по меня сватов, отец отвел меня в комору и стал грозить, чтобы я не отсылала их с отказом, но я все-таки отвечала, что не пойду. Вечор он выбежал, как бешеный, взяв кресиво и трут. У меня так и замерло сердце: быть, думаю, беде… и пошла плакать в огород. Спустя час вижу на горе, около кладбища, дым, тут высыпал народ, смотрит да кричит: цыганова хата горит! Никто и не думает тушить, только посматривают все на меня, а у меня, как я ни крепилась, слезы ручьем, так я и ушла скорее домой. Потом воротился отец, разгневанный, смотрю — весь трясется, словно бьет его лихорадка, лег, не поужинав, накрылся тулупом, и вот по сию пору не вставал, говорит, не можется ему.

Девушка глубоко вздохнула, помолчав немного, она продолжала:

— Ох, не на радость себе мы полюбили друг друга, а на горе и кручину, да, видно, так уж было суждено нам. Не взять же назад души, коли отдала ее. И какого еще ждать большего горя, коли отец не благословит и проклянет…

— Слушай, Мотруна, — сказал тронутый цыган, взяв ее за руку, — если боишься моей доли и отцовского проклятия, скажи только слово, хоть я цыган, а есть у меня совесть, не хочу губить тебя… уйду отсюда…

Мотруна уставила на него свои черные глаза и, отирая передником слезы, повторила:

— Души назад не возьмешь, когда уж отдана, прошлого не воротить! Что Бог судил, того не миновать.

— Наградит тебя Господь за ласковое слово, — отвечал Тумр с глубоким чувством. —