улыбались богатство и значение, улыбалось положение всевластной царицы. Она остановилась между двумя счастьями, не решаясь выбрать, склоняясь сердцем на сторону Вацлава, головой к богатому старику. Так как она жила больше головой, чем сердцем, чувства не было у нее, или оно спало еще неразвитое в глубине груди, то легко отгадать, кого ожидало предпочтение.

Графиня, после мужа, страдала, кажется, больше всех; ее отвращение к Вацлаву увеличилось и усилилось, но она скрыла его, как привыкла скрывать все, что чувствовала.

Сильвана, видимо, глубоко поразили все эти неожиданные происшествия, и над челом его повисла туча печали; обычное своеволие и пренебрежение ко всем, увеличивавшиеся при каждой неприятности, приняли теперь ужасающие размеры. Он ушел на свою половину, задумчивый, раздосадованный, надменный и нахмуренный, не взглянув даже на мать и отца, не сказав ни слова сестре и не намереваясь ни с кем поделиться своими размышлениями. Он думал только с отчаянием об упадке имения, значения и всех надежд своих и не видел средств пособить горю. Избалованный судьбою, он проклинал теперь ее за то, что она отнимает у него, как полагал он, его собственность. Единственною спасительною мерою являлась ему мысль о женитьбе; на ней основывал он расчеты будущности, обогащения и приобретения нового значения в обществе. Он не сомневался, что при первом его взгляде к нему ринутся толпами наследницы миллионов.

Отыскав себе это утешение и решив отправиться куда-нибудь на чужую сторону (так как в окрестности не было достойных молодого графа), несколько успокоенный, он закурил сигару и лег с романом Дюма.

В доме опять поднялись беспорядки и неурядица; расстройство, предшествующее обыкновенно минуте падения, уже начиналось. Болезнь графа, признание племянника опять возмутили успокоившихся было на время кредиторов, прислугу и друзей дома.

Вацлав со слезами на глазах, обнимая Вареля, рассказал ему свои приключения.

— О, видишь, Господь Бог помог тебе, — сказал пастырь. — Смотри же, чтобы твое сиротство, бедствование и все прежнее твое положение послужили на будущее время добрым уроком. Знаешь страдание, потому что сам ты страдал; знаешь, как тяжело унижение, сиротство, нужда и рабство, помогай же другим и своими деяниями отблагодаришь Бога за то, что ты получил по его благости. Наконец, не делай как многие: молятся в бедствии и забывают о Боге при счастии, не теряй веры — это большое сокровище. Есть неблагоразумные люди, которые в безумии от счастья кидают это сокровище, думая, что уже не будут нуждаться в нем; но когда же вера не пригодится?

В таких поучительных разговорах прошел вечер. Вацлаву для устройства новой жизни нужно было ехать в Житково, и на другой день, получив от графа нужные бумаги, он собрался уже в дорогу, но почувствовал себя дурно. Ксендз Варель не пустил его; вынесенное волнение, перемена судьбы и беспокойство свернули его на ложе болезни, с которого поднять его суждено было молодости.

Ксендз Варель с заботливостью матери остался подле больного, старательно ухаживая за ним и не покидая его иначе, как для исполнения только самых необходимых обязанностей своего сана. Тогда его заменяла почтенная Дорота, старушка добрейшей души, но ворчунья, которая не раз надоедала и самому Варелю своими выговорами и проповедями и не скупилась на них и в отношении к больному.

Смолево было недалеко от Вулек, а Курдеш считался большим приятелем Вареля; почти каждый день старый воин посещал ксендза, заботясь потихоньку о его нуждах; об этом знали только Курдеш и Дорота; Варель, разумеется, не принял бы этих постоянных пожертвований; но постоянно занятый делом, он и не догадывался, откуда все являлось.

Здесь старый шляхтич встретился первый раз с Вацлавом и, заметив, что ему, несмотря на все старания ксендза, было тут не совсем-то хорошо, предложил перенести больного к себе в дом, ручаясь, что Бжозовская и Франя сумеют за ним ухаживать. Напрасно сопротивлялись и ксендз Варель, и даже Дорота: домик священника был, очевидно, сыр, врач жил недалеко от Вулек, все, казалось, как нарочно говорило в пользу перемещения больного. Заложили бричку и перевезли Вацлава в знакомый уже нам домик.

Известие об этом сначала заставляло призадуматься Бжозовскую, потом несказанно ее обрадовало; между многими у Бжозовской была одна слабость: ей все скоро надоедало, и тогда нужна была новость; сверх того, узнав, что больной был граф и одной же фамилии с Сильваном, Бжозовская сказала сама себе: «Гадание! Гадание! Кто знает, что тут кроется: карты соврать не могут!»

Она стала допрашивать, какой наружности Вацлав, сколько ему лет, какие у него глаза, волосы и т. д. Следствием этих расспросов были прорицательские размышления.

Для Вацлава прибрали комнатку и уход за больным поручили, разумеется, Бжозовской, которая взялась за это с большой радостью; Франя только из окна увидела бледное лицо больного, когда он высаживался у крыльца и входил в комнатку, по соседству с комнатой Франи.

Он не был уже болен опасно; удачное леченье остановило болезнь в начале; осталась слабость и то переходное положение, которое разделяет здоровье от страдания. Вацлаву не позволено было только выходить и выезжать.

Около графа Дендеры также собирались созванные медики, глубоко задумываясь над причиной и названием болезни, которой causa proxima была от них скрыта. Каждый из этих господ имел какую-нибудь любимую болезнь, которую видел везде и во всем, отыскивал ее симптомы у графа и найденные определял по-своему. Каждый предлагал лучший способ лечения; но так как сама болезнь указывала нужнейшие средства, то на них и соглашались все без споров. Из трех присутствующих врачей, как это часто бывает, тот, который говорил громче, распоряжался хуже всех, но самоуверенно заговаривал своих сотоварищей и умел незнание свое прикрыть шарлатанством, — одерживал первенство: скромная заслуга, не умеющая говорить о себе и за себя, всегда остается в тени, самохвальство идет вперед.

Граф, несмотря на то, что попал в руки шарлатана, некоего пана Штурма, известного в окрестности тем, что он лечил как кто хотел: гомеопатией, алопатией, гидропатией Присница, электропатией, Леруа, Мориссоном, и поддерживал этот эклектизм ловко сшитой системой, несмотря на самое нелепое лечение, граф поправлялся, благодаря своим силам, главным условиям здоровья, без которых не может ничего сделать никакая медицина. Пан Штурм, который по обыкновению своему рассказывал всем, что болезнь чрезвычайно опасна, приписывал, разумеется, себе чудесное спасение пациента. Как во многих болезнях, приплеталось и то, что перед тем долго таилось или отзывалось понемножку, то все это увеличивало болезнь, затемняя главные симптомы побочными. По мере того, как граф поправлялся, мысль об ужасном положении, в какое он становился, о стыде, который он перенес, о разорении, которое ему грозило, тревожили