…Кейрен на нее похож, вот только более живой, что ли…

И что сказать?

– Вижу, вы меня узнали.

Холодный голос, и сама она, леди Сольвейг, выточена из старого льда.

– Мне неприятно говорить это. – Она отставила зонт и шубу расстегнула, но снимать не стала. Она оглядывалась и презрительно кривила губы. – Вам следует уйти.

– Куда?

Не услышала.

Квартира, преломленная в инеисто-светлых глазах леди Сольвейг, была удручающе бедна. Таннис снова словно бы со стороны видит все: нелепые обои, которые за лето выцвели, пятна на ковре, сбившуюся скатерть, которая съехала, стыдливо прикрывая гнутые его ножки, старую мебель и себя саму, нелепую женщину в полосатом домашнем платье.

Растрепанную.

Растерянную. И безумно далекую от идеала.

– Мне не интересно, куда вы отправитесь. Но уже завтра вас не должно быть здесь. – Леди Сольвейг расстегнула ридикюль и вытащила конверт. – Тысячи фунтов вам хватит.

Она не спрашивала – утверждала. И конверт лег на стол, а леди Сольвейг провела по скатерти ладонью, выравнивая складки. Нахмурилась… стряхнула хлебные крошки…

– Нет. – Таннис спрятала руки за спину.

Она не примет денег. Деньги у нее есть… были у нее деньги, но остались в Шеффолк-холле, как и та бабочка, Кейреном подаренная. А Шеффолк-холла больше нет… и выходит, что денег тоже нет… и бабочки.

Бабочки жаль.

– Полагаю, вы рассчитываете на моего сына? – Леди Сольвейг провела пальцем по стене.

Нельзя!

Не ей трогать ромашки… розовые ромашки в цвет медных кастрюль, которые Кейрен начищал песком…

Кейрен жив.

И вернется.

– Не спорю, его патологическая к вам привязанность дорого стоила нашему роду. – Леди Сольвейг глядела сквозь Таннис. – Не говоря уже об этой безумной идее с браком… вы же умная женщина…

…почти комплимент.

– …иначе не сумели бы удержать его. С предыдущими своими увлечениями Кейрен расставался легко и быстро. Вы – дело иное. И, пожалуй, не будь вы человеком…

…невозможное условие, и потому леди Сольвейг позволяет себе думать, что приняла бы Таннис, не будь она человеком.

– Однако вы сами должны понимать, сколь нелепа сама мысль о браке между вами. Уезжайте. Оставьте мальчика в покое.

– А если нет?

Леди Сольвейг молчала минуту. Она по-прежнему смотрела мимо Таннис, но взгляд неуловимо изменился…

…иней над прорубью. Тонкая пленка льда, под которой скрывается зеркало воды.

– Мне бы не хотелось прибегать к угрозам, – почти извинение, и пальцы гладят выгоревшую ромашку. – Однако, если вы не исчезнете из города, мне придется вам помочь. Кузен не откажет мне в небольшой… услуге. Я ведь не попрошу ничего незаконного. Ваша биография, милая… вы ведь сами прекрасно понимаете, где оказались бы, если бы не заступничество моего сына. Ньютом? Тюремная баржа?

Сказать, что она не посмеет?

Посмеет.

Зимняя женщина, которая твердо уверена, что действует во благо. Интересно, Таннис сама потом, позже, когда появится на свет ее собственный ребенок, тоже такой станет?

От одной мысли о подобном становится жутко.

– Уезжайте, милая.

Леди Сольвейг застегнула шубку.

– Надеюсь, послезавтра вас уже не будет в городе…

…послезавтра.

Есть еще остаток вечера, который проходит под пледом. Таннис набрасывает его на плечи, цепляется за шерсть и запах вина…

…послезавтра.

Слезы душат, наверное, накопилось за все и сразу, вот Таннис и ревет, беззвучно, обнимая себя, себя же жалея, потому что есть у нее время для слез. Остаток вечера… ночь… а белый конверт так и лежит на столике.

Выкуп?

Она так и не решилась к нему прикоснуться, точно само это прикосновение способно было оскорбить. Ерунда какая. Можно подумать, что она, Таннис, и вправду девица наиблагороднейших кровей… нечего себе лгать. Нечего притворяться.

Клеймо не выведешь.

Сама забудешь, так найдутся те, которые напомнят.

…уехать.

Или притвориться, что уезжает, а самой…

…опасная игра. И леди Сольвейг не лгала, когда говорила, что отправит Таннис на тюремную баржу. С нее станется, пусть и не собственной холеной ручкой, которую замарать побрезгует. Да и к чему, когда кузен имеется?

Успокоиться.

И конверт взять. Деньги? Пригодятся… все одно Таннис не оставят в покое. Погонят… Оловянные злы… оловянный, деревянный… и еще стеклянный. Леди Евгения твердит о правильном написании слов, а Таннис зевает, ей скучно, но она пытается быть серьезной.

Ради Войтеха.

…неудачная у нее любовь, что первая, что вторая… глядишь, последняя, потому как лучше уж одной, чем вот так, в недоживую.

И вещи наново собирать. Белье. Платья. Несессер, который Кейрен купил, потому как даме несессер положен… она так и не открыла… пудра и тальк. Патентованное средство от веснушек, которые Таннис вывести пыталась, потому что из-за веснушек над ней смеялись, втихую, за спиной, тогда еще казалось, что именно веснушки виноваты…

…глупая-глупая женщина, которая пыталась притвориться кем-то другим.

А сердце почти успокоилось.

Саквояж вот не закрывается – это проблема… нести будет тяжело, но если попросить кучера… ключ Таннис в тайнике оставит, том, который за камнем. И да, у нее есть еще целый день, пусть после бессонной суматошной ночи – а сборы она начала вдруг и незадолго до рассвета – голова болит с немалой силой. Эта боль выматывает, и кофе не спасает.

Кофе вреден, и Таннис в принципе его не любит, но пьет, он горький, как лекарство.

…новый гость не дает себе труда стучать. Он входит, пригибая голову, потому что дверь для него слишком низка. Он снимает шляпу с широкими полями, украшенную не обычной лентой, но кожаным шнурком, и сбивает с нее снег.

– Все-таки поплакать решила? – спрашивает он, присаживаясь на стул. И садится лицом к спинке, широко расставив ноги.

На нем штаны из синей парусины и высокие сапоги с мятыми голенищами. Нечищеные, в снегу, в песке. Снег тает и грязно-песчаной лужей расползается по ковру. Гость же смотрит на Таннис.

А она и вправду разревелась… это все из-за состояния… плаксивость, надо полагать, тоже в нем весьма естественна.

– А ты… проверить пришел? – голос чужой, гулкий. – Не бойся, уезжаю.

Гость кивнул и, поддев носком сапога саквояж, поинтересовался:

– Вижу, что уезжаешь. Куда?

– Не твое собачье дело.