беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя всё ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — всё оставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке по-прежнему. Раз случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это “юродивая”, как и доложили ему, но всё-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся в одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сего впредь не было. Но губернатор уехал, а Лизавету оставили как была. Наконец, отец её помер, и она тем самым стала всем богомольным лицам в городе ещё милее, как сирота. В самом деле, её как будто все даже любили, даже мальчишки её не дразнили и не обижали, а мальчишки у нас, особенно в школе, народ задорный. Она входила в незнакомые дома, и никто не выгонял её, напротив всяк-то приласкает и грошик даст. Дадут ей грошик, она возьмёт и тотчас снесёт и опустит в которую-нибудь кружку, церковную аль острожную. Дадут ей на базаре бублик или калачик, непременно пойдёт и первому встречному ребёночку отдаст бублик или калачик, а то так остановит какую-нибудь нашу самую богатую барыню и той отдаст; и барыни принимали даже с радостью. Сама же питалась не иначе как только чёрным хлебом с водой. Зайдёт она, бывало, в богатую лавку, садится, тут дорогой товар лежит, тут и деньги, хозяева никогда её не остерегаются, знают, что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не возьмёт ни копейки. В церковь редко заходила, спала же или по церковным папертям или перелезши через чей-нибудь плетень (у нас ещё много плетней вместо заборов даже до сегодня) в чьём-нибудь огороде. Домой, то есть в дом тех хозяев, у которых жил её покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый день, но только лишь на ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике. Дивились на неё, что она выносит такую жизнь, но уж так она привыкла; хоть и мала была ростом, но сложения необыкновенно крепкого. Утверждали и у нас иные из господ, что всё это она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось: она и говорить-то ни слова не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала, — какая уж тут гордость…»

Фёдор Павлович Карамазов, однажды, вскоре после смерти первой своей супруги, когда ещё и траурный креп на шляпе носил, по пьяной лавочке и почти на спор «увидел-разглядел» в Лизавете Смердящей «женщину». Когда открылась её беременность и в Скотопригоньевске благочестивые люди завозмущались, Карамазов всё отрицал, однако ж Лизавета пробралась рожать именно в усадьбу Фёдора Павловича, родила в его бане сына и умерла. Мальчика взяли на воспитание лакей Карамазова Григорий Васильевич Кутузов с женой, имя ему дали Павел, «смешную» фамилию ему придумал Фёдор Павлович в память о матери, а величать его затем стали «Фёдоровичем», и Карамазов-отец уже не протестовал, как бы признав своё отцовство.

Имя это героиня носит такое же, как и кроткая безответная Лизавета в «Преступлении и наказании», которая вечно ходила беременная, становясь жертвой петербургских «карамазовых».

Прототипом Лизаветы Смердящей послужила, скорей всего, А. Т. Лаврентьева.

Липпевехзель Амалия Людвиговна (Ивановна; Фёдоровна)

«Преступление и наказание»

Хозяйка дома, где живёт семья Мармеладовых, Лебезятников и поселившийся у последнего Лужин. Семён Захарович Мармеладов называл её Амалией Фёдоровной, Катерина Ивановна Мармеладова принципиально называла хозяйку (с которой находилась в постоянной конфронтации и с которой, вероятно, не хотела «делить» отчество) — Амалией Людвиговной. Та на такое обращение обижалась и требовала называть её — «Амаль-Иван». Повествователем она так и именуется — Амалией Ивановной, и им же упомянуто, что это была «чрезвычайно вздорная и беспорядочная немка» и говорит она с характерным чудовищным акцентом. Наиболее полно натура Липпевехзель, её взаимоотношения с Катериной Ивановной и остальными жильцами раскрываются в сцене похорон и поминок Мармеладова: «Амалия Ивановна всем сердцем решилась участвовать во всех хлопотах: она взялась накрыть стол, доставить бельё, посуду и проч. и приготовить на своей кухне кушанье. <…> всё было к известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в чёрном платье…» Увы, торжественные поминки вскоре переросли в безобразный скандал между вдовой и хозяйкой, а закончились и вовсе трагически: Соня Мармеладова была обвинена в воровстве, Катерина Ивановна с детьми демонстративно ушла «из этого дома» на улицу и умерла-погибла.

Фамилия «вздорной» и скандальной хозяйки-немки произведена от «Lippe» (губа) и «Wechsel» (перемена, изменение), то есть, примерно, — изменчивая, капризная губа; любящая кривить губы.

Липутин Сергей Васильевич

«Бесы»

Чиновник, член революционной пятёрки, соучастник (наряду с Виргинским, Лямшиным, Толкаченко и Эркелем) убийства Шатова Петром Верховенским. Хроникёр-повествователь Г—в поначалу узнал его как члена кружка Степана Трофимовича Верховенского: «Стариннейшим членом кружка был Липутин, губернский чиновник, человек уже немолодой, большой либерал и в городе слывший атеистом. Женат он был во второй раз на молоденькой и хорошенькой, взял за ней приданое и кроме того имел трёх подросших дочерей. Всю семью держал в страхе Божием и взаперти, был чрезмерно скуп и службой скопил себе домик и капитал. Человек был беспокойный, притом в маленьком чине; в городе его мало уважали, а в высшем круге не принимали. К тому же он был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком. Но мы любили его острый ум, любознательность, его особенную злую весёлость. Варвара Петровна не любила его, но он всегда как-то умел к ней подделаться…» Степан Трофимович отзывался о Липутине, как о «просто золотой середине, которая везде уживётся… по-своему» — тот обижался. В свою очередь, хроникёр, много узнававший о городских новостях от сплетника Липутина, прибавляет в своём месте, что этот отец семейства, «несмотря на свою седину, участвовал тогда почти во всех скандальных похождениях нашей ветреной молодежи». Точнее всего, может быть, мнение об этом человеке составил Ставрогин: «…всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ и в то же время яростного сектатора Бог знает какой будущей “социальной