смертном одре ты будешь со слезами призывать священника.

Элинор резко осадила лошадь, и Эмори, догнав ее, тоже остановился.

– Ты так думаешь? – Голос ее прозвучал до того странно, что он испугался. – Ну так гляди! Сейчас я прыгну с обрыва. – И не успел он опомниться, как она рывком повернула лошадь и во весь опор понеслась к краю плато.

Он бросился вслед – тело как лед, нервы гудят набатным звоном. Остановить ее нечего и думать. Луну скрыло облако, лошадь не заметит опасности. Но, не доезжая футов десяти до края, Элинор с пронзительным воплем бросила тело вбок, грохнулась наземь и, два раза перевернувшись, застыла в кустарнике в пяти шагах от обрыва. Лошадь с отчаянным ржанием исчезла из глаз. Он подбежал к Элинор и увидел, что глаза у нее открыты.

– Элинор! – крикнул он.

Она не ответила, но губы шевельнулись и глаза вдруг наполнились слезами.

– Элинор, ты расшиблась?

– Кажется, нет, – сказала она едва слышно и заплакала. – Лошадь… насмерть?

– О господи, конечно.

– Ой, – простонала она, – я ведь тоже хотела… я думала…

Он бережно помог ей подняться, посадил на свою лошадь. Так они пустились домой – Эмори вел лошадь, а Элинор, склонившись на луку, горько рыдала.

– Я ведь не совсем нормальная, – выговорила она с усилием. – Я уже два раза такие вещи проделывала. Когда мне было одиннадцать лет, мама помешалась, по-настоящему, была буйнопомешанная. Мы тогда жили в Вене…

Всю дорогу она, запинаясь, рассказывала о себе, и любовь в сердце Эмори медленно убывала вместе с луной. У дверей ее дома они по привычке чуть не поцеловались, но она не кинулась ему на шею, да и он не раскрыл ей объятия, как было бы неделю назад. Минуту они постояли, ненавидя друг друга с лютой печалью. Но Эмори и раньше любил в Элинор самого себя, и теперь ненавидел лишь зеркало. В бледном рассвете их фантазии усыпали землю, как битое стекло. Звезды давно погасли, только ветер еще вздыхал, негромко, с перерывами… но обнаженные души – кому они нужны? – и вскоре Эмори зашагал к своему дому, готовый с восходом солнца встретить новый день.

Стихи, которые Элинор прислала Эмори несколько лет спустя

Здесь, земнородные, мы над журчанием водным,

             Тем, чья беспечная музыка света полна,

День обнимали со смехом лучисто-свободным…

             Здесь нам удобно шептаться и ночь не страшна.

Здесь мы вдвоем… Красотой ли с величьем мы были

             Вместе увенчаны вольною летней порой?

Рваные тени листвы на тропе мы любили

             И гобелены прозрачные дали немой.

Это был день… А о ночи преданье иное —

             Бледной, как сон, в карандашной штриховке ветвей:

Призраки звезд нам шептали о дивном покое,

             Славы велели не ждать и не думать о ней.

Звезды твердили о вере, что гибнет с рассветом…

             Юность – медяк, ею куплены чары луны.

Смысл и порыв ощущали с тобой мы лишь в этом,

             Эти проценты мы были июню должны.

Здесь мы, у струй, что о прошлом расскажут едва ли

             То, что не следует знать, и, мечты углубя,

Молвят, что свет – только солнце… Но воды молчали…

             Кажется, вместе мы… Как я любила тебя!

Что было прошлою ночью, в час гибели лета?

             К дому что нас потянуло в вечерних тенях?

Кто там из мрака, оскалясь, уставился где-то?

             Ах, как ты, спящий, метался! Объял тебя страх.

Что ж… Мы прошли… Мы теперь обратились в преданье —

            Метеоритов чудной искривленный металл,—

И подменило навеки меня мирозданье,

             Ты же, усталости чуждый, смертельно устал.

Страх – это зов… Безопасность нужна земнородным…

             Мы – голоса лишь и лица, навеки бледны…

Шепчется полулюбовь над журчанием водным…

             Юность – медяк, ею куплены чары луны.

Стихи, которые Эмори послал Элинор, озаглавленные «Летняя гроза»

Звук песни, дуновенье ветерков,

И чей-то легкий смех в дали немой,

И дождь, и над полями чей-то зов…

На солнце туча бурая нашла

И, трепеща, скликает за собой

Сестер. В деревьях – крыльям нет числа.

Тень промелькнула – это голубок…

И сквозь долину, по ее стволам

Скользит на темную грозу намек —

То дух, присущий высохшим морям,

Чуть слышный гром…

                      О ливень и туман,

Вам снова бы чадру судьбы сорвать!

Власы ей взвихри, бурный ураган!

Я ожидаю вас!

                      И вот опять

Меня захлестывает все страшней

Нагромождение грозы и мглы.

Когда-то были все дожди нежней,

Когда-то были все ветра теплы…

И ты идешь в тумане… Меж кудрей

Сверкающие капли, на губах —

Что старше делает тебя и злей —

Надрыв иронии, веселый страх.

Ты, словно призрак, обгоняешь дождь,

Идешь в лугах, где мертвые мечты,

Где мертвая любовь, и листья рощ

Мертвы, как сон, и дымкой залиты…

(Ползет чуть слышный шепот в темноте,

Деревья молкнут.)

                      А ночная мгла

Прочь сорвала хитон промокший дня…

Скользнула по холмам и размела

По долу кудри… Сумрак воцарен…

Деревья стихли… все молчит… покой…

О тьма… сиянье будущих времен…

И чей-то легкий смех в дали немой…

Глава IV

Высокомерное самопожертвование

Атлантик-Сити. К концу дня Эмори шел по пешеходной эстакаде над набережной, убаюканный однообразным шумом вечно сменяющихся волн, вдыхая чуть похоронный запах соленого ветра. «Море, – думал он, – хранит память о прошлом крепче, чем изменчивая земля. Оно все еще шепчет о ладьях викингов, что бороздили океан под черными крыльями-флагами, об английских дредноутах – серых оплотах цивилизации, что в черном июльском тумане сумели выйти в Северное море».

– Да это Эмори Блейн!

Эмори глянул вниз, на мостовую, где только что остановился низкий гоночный автомобиль и за ветровым стеклом расплылась в улыбке знакомая физиономия.

– Спускайся к нам, бродяга! – крикнул Алек.

Эмори ответил и, спустившись по деревянной лестнице, подошел к машине. Все это время они с Алеком изредка виделись, но между ними преградой стояла Розалинда. Эмори