это огорчало, ему очень не хотелось терять Алека.

– Мистер Блейн, знакомьтесь: мисс Уотерсон, мисс Уэйн, мистер Талли.

– Очень приятно.

– Эмори, – радостно возгласил Алек, – полезай в машину, мы тебя свезем в одно укромное местечко и дадим кое-чего глотнуть.

Эмори обдумал предложение.

– Что ж, это идея.

– Джилл, подвинься немножко, получишь от Эмори обворожительную улыбку.

Эмори втиснулся на заднее сиденье, рядом с разряженной пунцовогубой блондинкой.

– Привет, Дуглас Фербенкс, – сказала она развязно. – Для моциона гуляете или ищете компанию?

– Я считал волны, – невозмутимо ответил Эмори. – Моя специальность – статистика.

– Хватит заливать, Дуг.

Доехав до какого-то безлюдного переулка, Алек затормозил в черной тени домов.

– Ты что тут делаешь в такой холод, Эмори? – спросил он, доставая из-под меховой полости кварту виски.

Эмори не ответил – он и сам не мог бы сказать, почему его потянуло на взморье. Вместо ответа он спросил:

– А помнишь, как мы на втором курсе ездили к морю?

– Еще бы! И ночевали в павильоне в Эсбери‐Парк…

– О господи, Алек, просто не верится, что ни Джесси, ни Дика, ни Керри уже нет в живых.

Алек поежился.

– Не говори ты мне об этом. Осень, холод, и без того тошно.

– И правда, – подхватила Джилл, – этот твой Дуг не очень-то веселый. Ты ему скажи, пусть хлебнет как следует. Когда еще такой случай представится.

– Меня вот что интересует, Эмори, ты где обретаешься?

– Да более или менее в Нью-Йорке.

– Нет, я имею в виду сегодня. Если ты еще нигде не устроился, ты мог бы здорово меня выручить.

– С удовольствием.

– Понимаешь, мы с Талли взяли номер у Ранье – две комнаты с ванной посередине, а ему нужно вернуться в Нью-Йорк. Мне переезжать не хочется. Вопрос, хочешь занять вторую комнату?

Эмори согласился с условием, что водворится сейчас же.

– Ключ возьмешь у портье, номер на мое имя.

И Эмори, поблагодарив за приятную прогулку и угощение, решительно вылез из машины и не спеша зашагал обратно по эстакаде к отелю.

Опять его прибило в заводь, глубокую и неподвижную, не хотелось ни писать, ни работать, ни любить, ни развратничать. Впервые в жизни он почти мечтал о том, чтобы смерть поглотила его поколение, уничтожив без следа их мелкие страсти, усилия, взлеты. Никогда еще молодость не казалась так безвозвратно ушедшей, как теперь, когда по контрасту с предельным одиночеством этой поездки к морю вспоминалась та бесшабашно веселая эскапада четырехлетней давности. То, что в тогдашней жизни было повседневностью – крепкий сон, ощущение окружающей красоты, сила желаний, – улетело, испарилось, а оставшиеся пустоты заполняла лишь бескрайняя апатия.

«Чтобы привязать к себе мужчину, женщина должна будить в нем худшие инстинкты». Вокруг этого изречения почти всегда строилась его бессонница, а бессонница, он чувствовал, ожидала его и сегодня. Мысль его уже начала разыгрывать вариации на знакомую тему. Неуемная страсть, яростная ревность, жажда овладеть и раздавить – вот все, что осталось от его любви к Розалинде, все, что было уплачено ему за утрату молодости, – горькая пилюля под тонкой сахарной оболочкой любовных восторгов.

У себя в комнате он разделся и, закутавшись в одеяло от холодного октябрьского воздуха, задремал в кресле у открытого окна.

Вспомнились прочитанные когда-то стихи:

О сердце, честен был всегда твой труд.

В морских скитаньях годы зря идут…

Но не было сознания, что годы прожиты зря, и не было связанной с ним надежды. Жизнь просто отвергла его.

«Розалинда, Розалинда!» Он нежно выдохнул эти слова в полумрак, и теперь комната полнилась ею; соленый ветер с моря увлажнил его волосы, краешек луны обжег небо, и занавески стали мутные, призрачные. Он уснул.

Проснулся он не скоро. Стояла глубокая тишина. Одеяло сползло у него с плеч, кожа была влажная и холодная на ощупь.

Потом шагах в десяти от себя он уловил напряженный шепот.

Он застыл в кресле.

– И чтобы ни звука! – говорил Алек. – Джилл, поняла?

– Да. – Чуть слышное, испуганное. Они были в ванной.

Потом слуха его достигли другие звуки, погромче, из коридора. Неясные голоса нескольких мужчин и негромкий стук в дверь. Эмори сбросил одеяло и подошел к двери в ванную.

– Боже мой! – расслышал он голос девушки. – Придется тебе впустить их!

– Шш.

Тут начался упорный настойчивый стук в дверь, ведущую к Эмори из коридора, и одновременно из ванной появился Алек, а за ним – пунцовогубая девица. Оба были в пижамах.

– Эмори! – тревожным шепотом.

– Что там случилось?

– Гостиничные детективы. Господи, Эмори, это проверка.

– Так их, наверно, надо впустить?

– Ты не понимаешь. Они могут подвести меня под закон Манна.[18]

Девушка едва передвигала ноги – сейчас она казалась худой и жалкой.

Эмори стал быстро соображать.

– Ты пошуми и впусти их к себе, – предложил он неуверенно, – а я выпущу ее в эту дверь.

– У твоей двери они тоже сторожат.

– Назовись другим именем.

– Не выйдет. Я зарегистрировался под своей фамилией, да и по номеру машины узнают.

– Скажи, что она твоя жена.

– Джилл говорит, один из здешних детективов ее знает.

Девушка тем временем повалилась на кровать и, глотая слезы, прислушивалась. В дверь уже не стучали, а дубасили, потом раздался мужской голос, сердитый и повелительный:

– Откройте, не то взломаем дверь!

В молчании, последовавшем за этим возгласом, Эмори почувствовал, что в комнате, кроме людей, есть и другое… над скорчившейся на кровати фигурой нависла пелена, прозрачная, как лунный луч, отдающая выдохшимся слабым вином, но страшная, грозящая опутать их всех троих… а у окна, полускрытое колышущимися занавесками, стояло еще что-то, безликое и неразличимое, но странно знакомое… Две проблемы, одинаково важные, одновременно встали перед Эмори; все, что произошло затем в его сознании, заняло по часам не больше десяти секунд.

Первым озарением была мысль о том, что всякое самопожертвование – чистая абстракция, он понял, что ходячие понятия: любовь и ненависть, награда и наказание, имеют к нему не больше касательства, чем, скажем, день и час. В памяти молниеносно пронеслась одна история, которую он слышал в университете: некий студент смошенничал на экзамене; его товарищ в приступе самопожертвования взял вину на себя; за публичным позором потянулась цепь сожалений и неудач, неблагодарность истинного виновника переполнила чашу. Он покончил с собой, а много лет спустя правда всплыла наружу. В то время история эта озадачила Эмори, долго не давала ему покоя. Теперь он понял, в чем дело: никакими жертвами свободы не купишь. Самопожертвование, как высокая выборная должность, как унаследованная власть, для каких-то людей, в какие-то моменты – роскошь, но