родителям в обыденной жизни. Ну, а о том, что нужно жить в мире и дружбе со всеми в семье, уважать старших и с любовью относиться к младшим, об этом и говорить не приходится – это уже само собою разумеется.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот если мы будем следовать мудрым наставлениям древних, будем жить в мире и любви со всеми в семье, будем помогать людям, если они в нужде, и всеми силами выручать их, если они в беде, то этим самым мы выполним свой человеческий долг, выполним все зависящее от нас в отношении нашей собственной судьбы, а остальное предоставим воле неба. Но если мы так поступать не будем, а будем творить негодное и вести себя недостойным образом, то мы сами навлечем на себя погибель, и роптать тогда будет не на кого.

– Золотые слова! – невольно вырвалось у всех в ответ на рассуждения Ши Лань-янь.

– Но скажите, пожалуйста, – обратилась к ней Цзинь-юнь, – неужели Янь Хуэй [479] в чем-нибудь вел себя недостойно? А если нет, то за что же тогда небо покарало его и так рано лишило его жизни?

– Если бы его действительно покарало небо, – ответила Лань-янь, – то тогда следовало бы считать, что он этого заслуживал. Но если бы он этого заслуживал, то разве наш великий учитель стал бы его оплакивать? А оплакивал он его, конечно, по той же причине, по какой сокрушенно сказал об умирающем Жань Гэне [480]: «И почему именно такому человеку суждено было заболеть такой болезнью». И это несмотря на то, что сам же учитель сказал: «Такова уж судьба». Да, он понимал, что это судьба, но как человек он не мог сдержать собственных чувств, видя, как погибает достойный и талантливый. И вот если от этих рассуждений перейти теперь к «Беседке слез», то вполне возможно, что слово «слезы» намекает не на то, что оплакивают нас самих, а на то, что оплакивают заложенный в нас талант, которому, может быть, суждено будет погибнуть или пропасть зря.

– Возможно, вы правы, – ответила Цзинь-юнь. – Но позвольте мне возвратиться к тому, что вы сказали перед этим. Вы упомянули о том, что добро и зло воздадут свое человеку и что они, как тень, всюду следуют за ним. Но что вы скажете, если я отвечу вам на это словами Ван Чуна [481] из его книги «Лунь-хэн», что благополучия и беды, иными словами, добра и зла самих по себе, как таковых, не существует?

– Я говорила о серьезных вещах и вовсе не имела в виду всяких там кривотолков Ван Чуна, – ответила на это Лань-янь. – И уверяю вас, что я поговорила бы и с самим Ван Чуном, если бы мне довелось с ним встретиться. Да и вообще, о чем тут говорить, если Ван Чун дошел даже до того, что позволил себе такие вещи, как «Вопрошаю Конфуция» и «Хотел бы узнать у Мэн-цзы» [482]. Разве можно утверждать, что все то, что говорится о судьбе человека, о добре и о зле в «Комментариях» Цзо Цю-мина, в «Книге перемен», в «Книге исторических деяний» и в других древних книгах, – все это устарелая чушь? Конечно, нет. Ведь все эти книги написаны достойнейшими мудрецами. Ну, пусть многие древние книги пропали, и теперь трудно о них судить, но ведь «Книга перемен» и «Книга исторических деяний» являются древнейшими из них, и это действительно канонические книги. Так как же можно говорить, что эти вещи устарели и что в них сплошная чушь?

– И все-таки, если бы Ван Чун в споре с вами утверждал бы именно это, то что, интересно, вы бы ему ответили? – смеясь, спросила Цзинь-юнь.

– Я и отвечать ему не стала бы тогда, – сказала Лань-янь.

– То есть не нашлось бы что ему возразить, так что ли? – не унималась Цзинь-юнь.

– Нет, не потому, – ответила Лань-янь. – Ведь мудрые возвышаются своим умом над обыкновенными людьми, и если они что-то утверждают, то утверждают не случайно, а всегда имея на то какое-то основание. Ведь даже животные и птицы и те признают у себя старшего, главного, которого они слушаются и уважают. А уж о человеке и говорить не приходится. Возьмите древние книги – там говорится, что совершенный и мудрый является главою над всеми людьми. И если находится человек, который ни во что не ставит таких вот мудрых людей, то стоит ли вообще тратить время на разговоры с ним?

– Но надо признаться, – сказала в заключение Цзинь-юнь, – что если бы не Ван Чун, мы не услышали бы сейчас многих интересных рассуждений.

* * *

– Ну хорошо, – сказала Цзы-чжи, – давайте садиться за стол, а то ноги заболели так стоять. Ю-тань и Цуй-фан! Прошу вас отбросить церемонии и занять почетные места согласно надписи на стеле.

Но так как Ю-тань и Цуй-фан ни за что не соглашались сесть на почетные места, то решили наконец просто тянуть жребий – кому какое место достанется, тот его и занимает.

Получилось так, что пир возглавляла Жо-хуа, а замыкающей была Гуй-чэнь.

– А жребий понимает, кого куда надо посадить, – сказала Вань-жу. – Жо-хуа – будущая правительница царства Женщин, понятно, что ей и первое место среди нас.

– Ну, а как же понимать, что Гуй-чэнь на последнем месте? – спросила ее Цзы-чжи.

– Это как бы в заключение всего говорит, что все мы, собравшиеся здесь сто девиц, являемся верными подданными династии Тан…

– Ой, замолчите! – с притворным испугом замахала на нее руками Цзы-чжи. – Вот отрежут вам языки, тогда будете знать!

Гуй-чэнь все это время сидела в стороне и не принимала участия в разговоре. Воспоминания о заморских странах, о «Беседке слез» и прочих вещах навели ее на печальные мысли об отце. Сердце ее так и рвалось на Малый Пэнлай. Погруженная в воспоминания и охваченная чувством тоски, она даже не замечала, что слезы лились у нее из глаз.

– Что с вами? – обратилась к ней Лу-юнь, заметив, что она плачет. – Может, обидели вас чем-нибудь? Нет? Но почему же вы тогда плачете?

– В глаз что-то попало, – ответила Гуй-чэнь, вытирая слезы. Тут ей на помощь пришла Жо-хуа:

– Дорогие сестрицы! Я хочу вам сказать два слова, – обратилась она ко всем подругам. – Вот мы сейчас сели кто где, не обращая внимания на то, почетное это место или не почетное. И правильно сделали – все мы почти ровесницы и держаться друг