крупными карими глазами. В нём безошибочно угадывался человек, выросший в эмиграции.

— Одним терцам тут привычно! — обернувшись, невзначай сообщил угрюмый возница. — А другим не ндравится! Даже поговорку придумали: тараканы по щелям, а мы — по ущельям.

Офицеры, помолчав, приотстали. Полушкин подождал, пока спутник закурит, спросил:

— Вы знакомы с Тимофеем Ивановичем?

— А почему вас это интересует?

— Так, знаете ли, к слову.

— Да. Но отнюдь не соратник Доманова.

— Я также! Между нами, людьми эмиграции, и подсоветскими — некая грань. Можно сказать, чужинка. Пусть я мальчиком покинул Россию, но, как и вы, чту ту, старую, императорскую державу! А большинство подсоветских прежде молились Ленину, терпели сталинское рабство. И прозрели, когда их освободили немцы. Разве можно полагаться на перебежчиков?

— По молодости, подъесаул, вы чересчур категоричны, — улыбнулся Павел Тихонович, почувствовав своего единомышленника. — Вот, скажем, Власов — это первостатейный иуда! Большевик-оборотень. А простые станичники? Нас объединяют кровные узы. У нас общие цели.

— Доманов так не думает, — с мрачной иронией возразил адъютант. — В Стане его культ. Мы в училище уже дважды устраивали парады в его честь!

— Парады?

— Первый раз, когда наградили Железным крестом, а затем — в день присвоения немецкого генеральского звания. Потеха! Представляете, нашил генеральские погоны на китель с петлицами полковника. Атаманский дружок, группенфюрер Глобочник, косился на него, как на идиота...

— Это не потеха, подъесаул, а позор! — заключил Павел Тихонович, увидев на возвышенности, на краю долины, краснокрыший городок, в центре которого поднимались остроконечные башенки католического собора. Разговор сбился. И уже у самой окраины Полушкин пояснил, что Вилла Сантина западней Толмеццо вёрст на семь, здесь впадает в Тальяменто другая горная речка, Дегано. На горе, до неба заступившей всю северную сторону, подъесаул показал рукой деревушку Ляцко, видную с дороги. А с юга охватывала городок речная долина, шоссе, уходящее к Ампеццо и Энемондо, отвилком сворачивая на северо-запад, к Оваро.

Переехали мост, предъявили документы казакам-постовым и потянули вверх по центральной улице. В каменной теснине домов было жарко, громче грохотала повозка. Двухэтажное здание на краю площади и примыкающее к нему строение с двориком и оказались пристанищем-казармой, учебной частью и штабом юнкерского училища. Увидев идущего курсанта в бескозырке, Павел Тихонович вздрогнул: он очень напоминал его брата Степана в юности...

Полковник Медынский, в защитном кителе с золотыми погонами артиллериста и фуражке, выделяющейся чёрным околышем и кокардой (как у царского офицера), с жёстким волевым лицом, встретил приветливо. Назначил войскового старшину заместителем по гарнизону и дежурным офицером училища. Вскоре же, на совещании-летучке, Шаганова представили офицерскому составу. С командиром второй сотни, войсковым старшиной Джалюком, командиром полубатареи Полухиным и курсовым офицером Серёжниковым он уже встречался на эмигрантских и военных перепутьях. Настороженность вызвал лишь командир первой сотни есаул Шувалов, бывший майор-орденоносец Красной армии.

На вечернюю поверку Павел Тихонович явился вместе с офицерами. Дивные краски горного заката, необычайно раннее цветение абрикосов, гомонящая площадь, на которой юнкера были построены повзводно, знакомые армейские запахи — шинельного сукна, ваксы, кожаной амуниции — возбуждали, трогали сердце. У юнкеров форма была единая: шинели с нарукавными нашивками, указывающими на принадлежность к войску, и синие бескозырки с красными околышами. Родными, до боли близкими были лица парней, точно свалились с плеч долгие-долгие годы и он оказался на улице своей станицы!

Раскатисто прозвучали команды. Офицеры подходили к начальнику училища, печатая шаг, рапортовали. И каждый раз Медынский, не качнувшись, отточенным жестом брал под козырёк. Павел Тихонович обводил взглядом училищный плац, смотрел то на Медынского, то на стоящего за ним священника, отца Николая, то на юнкеров, — и не мог унять спазма в горле, невыразимо-сладкой радости! Именно этой сопричастности так не хватало ему в последние месяцы...

— На молитву шапки долой! — зычно разнёсся по всему плацу приказ, и три сотни рук смахивают бескозырки, офицеры срывают фуражки, заученно держа их на уровне груди.

— «Отче наш! Иже еси на небесех! Да святится имя Твоё...» — чётко, нараспев возглашал отец Николай, крестясь, взмахивая широким рукавом рясы.

Молясь со всеми, Павел Тихонович негаданно подумал, что Бог не случайно привёл его сюда. Может быть, здесь, с молодёжью, как-то уймётся тоска, незабываемое, — что так и не довелось быть отцом... И вновь слова молитвы чудесно волнуют, наполняя душу трепетом!

— Накройсь! Смир-рно! Господа офицеры! Гимн!

Духовой оркестр берёт во всю мощь! Офицеры и юнкера вскидывают руки, замирают. И дружно поют по очереди войсковые гимны — донской и кубанский. Павел Тихонович не вытирал слёз, слыша могучий хор, наблюдая, как вдохновенно выводят святую для него мелодию ясноглазые парни, будущие казачьи офицеры...

2

Дочь Звонарёвых, Светка, ещё в январе сбежала в Толмеццо с бравым атаманским конвойцем, устроилась в госпиталь санитаркой и так закрутила любовь, что не оставалось времени прислать родителям весточку. На провед поехал лично гневный отец. Через денёк вернулся — пьяненький, довольный, в новой кожаной куртке, пожалованной Светкиным ухажёром. А Шагановым привёз от дочки диковинную цидульку: «Тётя Поля! Тута, в палате женской, лежит ваша родичка, ранетая, с грудным дитём. Фамилия у ней такая же, а зовут Марьяна. Короче, приезжайте и разбирайтесь. А то дитё сильно орёт и всем мешает».

Из бестолковой записки ни Полина Васильевна, ни свёкор не поняли, о какой родственнице сообщала баламутка. Старик было воспротивился, но Полина Васильевна загорелась ехать. Довод, что у раненой маляхонький ребёнок, стал решающим.

Отправилась в центр Стана с оказией, на интендантской подводе. За четыре часа тряского пути истомилась, перегрелась на яром апрельском солнце. Перемогая головную боль, с горем пополам отыскала госпиталь на окраине городка. У двухэтажного здания теснились подводы, грузовичок, прогуливались выздоравливающие в пижамах, немало их сидело на лавках. Приземистая айва возле входа благоухала невиданно крупными кремовыми цветками. Дежурный фельдшер проверил у Полины Васильевны удостоверение и объяснил, как найти родственницу.

Тяжёлые больничные запахи сгустились в темноватом коридоре, уставленном носилками и кроватями. Возле раненых хлопотали медсестры. Из палаты вдруг выпулил толстенький доктор с бородкой и стал распекать одну из медсестёр, глазастую молодицу, шедшую за ним по-утиному, вперевалочку. Полину Васильевну, замершую у входа, начинало тошнить от паркой лекарственной духоты (металлические ящички со шприцами стерилизовали в крайней комнате на примусах). Она, как и большинство хуторянок, в больницах ощущала себя скованной, будто бы приниженной. На счастье, появилась Светка. Заметно повзрослевшая, раздавшаяся в бёдрах, но беспечная даже в этом аду, она повела Полину