которую не должен был прожить, у меня было то, чего не было у миллионов людей — все эти страдания, Виктория, и все это время я пил шампанское...

— Не смей. — Она подняла руку, как будто хотела дать ему пощечину. — Не говори мне, что ты просто какой-то хрупкий академик, который не может справиться с тяжестью мира теперь, когда ты его увидел — это абсолютная чушь, Робин. Ты не какой-нибудь франтоватый денди, который падает в обморок при первом упоминании о страданиях. Знаешь, кто такие мужчины? Они трусы, романтики, идиоты, которые никогда не делали ничего, чтобы изменить мир, который их так расстраивал, прятались, потому что чувствовали себя виноватыми...

— Виновными, — повторил он. — Виновным, именно таким я и являюсь. Рами сказал мне однажды, что я не забочусь о том, чтобы поступать правильно, что я просто хочу выбрать легкий путь.

— Он был прав, — сказала она яростно. — Это путь труса, ты знаешь это...

— Нет, послушай. — Он схватил ее руки. Они дрожали. Она попыталась отстраниться, но он сжал ее пальцы между своими. Ему нужно было, чтобы она была с ним. Нужно было заставить ее понять, пока она не возненавидела его навсегда за то, что он бросил ее в темноте. — Он прав. Ты тоже права. Я знаю это, я пытаюсь сказать это — он был прав. Мне так жаль. Но я не знаю, как жить дальше.

— День за днем, Птичка. — Ее глаза наполнились слезами. — Ты продолжаешь, день за днем. Так же, как мы делали. Это не трудно.

— Нет, это... Виктория, я не могу. — Он не хотел плакать; если он начнет плакать, то все его слова исчезнут, и он никогда не сможет сказать то, что ему нужно. Он проговорил, прежде чем слезы смогли его догнать: — Я хочу верить в будущее, за которое мы боремся, но его нет, его просто нет, и я не могу жить день за днем, когда меня ужасает мысль о завтрашнем дне. Я под водой. И я был под водой так долго, и я хотел найти выход, но не мог найти такой, который не казался бы мне каким-то... каким-то большим отказом от ответственности. Но это... это мой выход.

Она покачала головой. Теперь она плакала свободно; они оба плакали.

— Не говори мне этого.

— Кто-то должен произнести эти слова. Кто-то должен остаться.

— Тогда ты не попросишь меня остаться с тобой?

— О, Виктория.

Что еще можно было сказать? Он не мог просить ее об этом, и она знала, что он никогда не осмелится. И все же вопрос повис между ними, оставшись без ответа.

Взгляд Виктории был прикован к окну, к черной лужайке за окном, к баррикадам, освещенным факелами. Она плакала, непрерывно и беззвучно; слезы текли по ее щекам, и она бессмысленно вытирала их. Он не мог понять, о чем она думает. Это был первый раз с тех пор, как все это началось, когда он не мог прочитать ее сердце.

Наконец она глубоко вздохнула и подняла голову. Не оборачиваясь, она спросила:

— Ты когда-нибудь читал ту поэму, которую любят аболиционисты? Его написали Бикнелл и Дэй. Она называется «Умирающий негр».

Робин действительно читал его в аболиционистском памфлете, который он подобрал в Лондоне. Он нашел ее поразительной; он до сих пор помнил ее в деталях. Там описывалась история африканца, который, столкнувшись с перспективой поимки и возвращения в рабство, вместо этого покончил с собой.[28] Тогда Робин нашел это романтичным и трогательным, но теперь, увидев выражение лица Виктория, он понял, что это было не так.

— Я это сделал, — сказал он. — Это было трагично.

— Мы должны умереть, чтобы получить их жалость, — сказала Виктория. — Мы должны умереть, чтобы они сочли нас благородными. Таким образом, наши смерти — это великие акты восстания, жалкие причитания, подчеркивающие их бесчеловечность. Наша смерть становится их боевым кличем. Но я не хочу умирать, Робин. — Ее горло сжалось. — Я не хочу умирать. Я не хочу быть их Имоиндой, их Орооноко.[29] Я не хочу быть их трагической, прекрасной лаковой фигурой. Я хочу жить.

Она прижалась к его плечу. Он обхватил ее руками и крепко прижал к себе, раскачивая взад и вперед.

— Я хочу жить, — повторила она, — и жить, и процветать, и пережить их. Я хочу будущего. Я не думаю, что смерть — это отсрочка. Я думаю, это просто конец. Она закрывает все — будущее, где я могла бы быть счастлива и свободна. И дело не в храбрости. Дело в желании получить еще один шанс. Даже если бы я только и делала, что убегала, даже если бы я никогда и пальцем не пошевелила, чтобы помочь кому-то еще, пока я жива, — по крайней мере, я была бы счастлива. По крайней мере, мир может быть в порядке, хотя бы на один день, только для меня. Разве это эгоистично?

Ее плечи смялись. Робин крепко прижал ее к себе. Каким якорем она была, подумал он, якорем, которого он не заслуживал. Она была его скалой, его светом, единственным присутствием, которое поддерживало его. И он желал, он желал, чтобы этого было достаточно для него, чтобы держаться.

— Будь эгоисткой, — прошептал он. — Будь храброй.

Глава тридцать третья

Настал час отъезда, и мы разошлись по своим дорогам — я умирать, а ты жить. Что лучше — одному Богу известно.

ПЛАТОН, «Апология», перевод Бенджамина Джоуэтта

— Вся башня? — спросила профессор Крафт.

Она была первой, кто заговорил. Остальные уставились на Робина и Викторию в различном состоянии неверия, и даже профессор Крафт, казалось, все еще обдумывала эту идею, проговаривая ее последствия вслух.

— Это десятилетия — столетия — исследований, это все, похороненное — потерянное — о, но кто знает, сколько ... — Она запнулась.

— И последствия для Англии будут гораздо хуже, — сказал Робин. — Эта страна работает на серебре. Серебро течет через ее кровь; Англия не может жить без него.

— Они построят все обратно...

— В конце концов, да, — сказал Робин. — Но не раньше, чем остальной мир успеет организовать оборону.

— А Китай?

— Они не вступят в войну. Они не смогут.