«Все то, что было тяжело и неприятно, было им в эти минуты забыто, а все чудесное хорошее выдвинулось в его уме на передний план. Этот ароматный, одуряющий воздух, эти “божественные” беседы, эти… простые люди, и эта тихая ночь, и звезды на небе, и покой своей собственной души, все это выступило на передний план, а вся остальная половина его едкого, вечно возмущающегося сознания покрылась густым мраком… И необычайный рай водворился на время в его неверующей душе»1205 1206.

Так или не так передал Каронин эту атмосферу, но такое состояние не забывается. С тех пор прошла жизнь. Но в декабре 1921 года, узнав, что Алексей Андреевич бедствует с женой в Ялте, Владимир Ильич перетащил его в Москву. И вот теперь, услышав, что он здесь, во флигеле, — «рванулся туда. Помогли ему взобраться по лестнице, крепко обнял он Преображенского, сел около него и стал говорить. У того больное сердце, побелел он весь, губы трясутся, а Ильич все говорит, рассказывает про переживаемое».

Так описала эту встречу Крупская. «Слов у Ильича не было, — пишет она, — мог только говорить “вот”, “что”, “идите”, но была богатейшая интонация, передававшая все малейшие оттенки мысли, была богатейшая мимика. И мы, окружающие, Мария Ильинична, я, санитары, все больше и больше понимали Ильича…

И вот Ильич, ушедший от врачей, сестер милосердия, от больничного режима, сидел около Преображенского и говорил. Пробыл он там три дня… Еле удалось его убедить вернуться. Уговорили только тем, что сказали, что Преображенский болен, что мы стесняем его и его семью»1207.

Крупская была абсолютно права, когда написала, что для того, чтобы в те дни понимать Ленина, надо было не только иметь опыт общения с ним, но главное — очень любить его. В ином случае, в глазах окружающих он оставался лишь глубоко больным человеком.

25 июля, во время прогулки, Владимир Ильич случайно встретил председателя Главпрофорба Евгения Алексеевича Преображенского (к Алексею Андреевичу никакого отношении не имевшему). Эту встречу Е. Преображенский подробно описал 29 июля 1923 года в письме к Бухарину, которое мы и процитируем.

«Во время первого посещения, неделю спустя после Вашего отъезда, говорил и с Н.К. и М.И. очень подробно. Старик находился тогда в состоянии большого раздражения, продолжал гнать даже Фёрстера и др… Особенно раздражался при появлении Н.К., которая от этого была в отчаянии и, по-моему, совершенно зря, против желания. И все-таки к нему ходила.

Второй раз, 4 дня тому назад, я снова поехал… Я только что вошел вниз, с Беленьким, как в комнате справа от входа Беленький мне показал рукой в окно, сказал: “вон его везут”. Я подошел к закрытому окну и стал смотреть. На расстоянии шагов 25-ти вдруг он меня заметил, к нашему ужасу, стал прижимать руку к груди и кричать: “вот, вот”, требовал меня…

…М.И., взволнованная, говорит: “раз заметил, надо идти”. Я пошел, не зная точно, как себя держать и кого я, в сущности, увижу. Решил все время держать с веселым, радостным лицом. Подошел. Он крепко мне жал руку, я инстинктивно поцеловал его в голову. Но лицо!

Мне стоило огромных усилий, чтобы сохранить взятую мину и не заплакать, как ребенку. В нем столько страдания, но не столько страдания в данный момент. На его лице как бы сфотографировались и застыли все перенесенные им страдания за последнее время.

М.И. мигнула мне, когда надо было уходить, и его провезли дальше.

Через минут пять меня позвали за стол пить вместе с ним чай. Он угощал меня жестами малиной и т. д., и сам пил из стакана вприкуску, орудуя левой рукой. Говорили про охоту и всякие пустяки, что не раздражает. Он все понимает, к всему прислушивается. Но я не все понимал, что он хотел выразить, и не всегда комментарии Н.К. были правильны, по-моему.

Однако всего не передашь. У него последние полторы недели очень значительное улучшение во всех отношениях, кроме речи. Я говорил с Фёрстером. Он думает, что это не случайное и скоропроходящее улучшение, а что улучшение может быть длительным…»1

В этот же день, 25 июля, лечащие врачи — Гетье, Осипов, Фёрстер и Доброгаев, посоветовавшись с Розановым и Обухом, приняли решение: поскольку попытки возобновить рефлекторно-речевые и другие упражнения Ленин решительно отвергает, отложить их на 1,5–2 месяца1208 1209.

Но Владимир Александрович Рукавишников, проводивший с Владимиром Ильичей гораздо большее время, нежели лечащие врачи, заметил то, чего не усмотрела профессура. Он был уверен, что именно в июле Ленин определили свой собственный «план, по которому должно идти его выздоровление». И он сам продумал, какие именно задачи ему необходимо решать в первую очередь.

«Первое, на что он обращает свое внимание, — пишет о Ленине Рукавишников, — это беспомощность. Он замечает, что около него слишком много людей, и все потому, что он — больной лежачий. Вот если встать… Он обращает внимание на ногу, делает попытки двигать ею.

…Хорошо помню его первые попытки встать около кровати: вот он привстал, постоял и опять ложится… В последующие дни он делает попытки шагать, увеличивает число шагов. Далее он усложняет, прибавляет и придумывает другие упражнения для мышц. Из комнаты на террасу — две ступеньки, он и их использует для упражнения. И так с каждым днем становится крепче и независимее… С ногой дело, кажется, налаживается. Теперь все его внимание переносится на речь…

1 августа (это случилось 2 августа — В Л.), гуляя с Надеждой Константиновной в саду, Владимир Ильич стал что-то требовать, произнося звуки “а”, “о”, “и”, “у”. Это было требование изучать азбуку. С этих дней он упорнейшим образом начинает учиться речи. И тут нам всем приходилось думать только о том, как отвлечь его чем-нибудь от напряженной работы, иначе он способен заниматься целыми днями»1.

Занятия действительно увлекли его. Дежурные врачи фиксировали их почти ежедневно. Возвращаться к речевым упражнения с доктором Доброгаевым Ленин не стал. Виктор Петрович Осипов полагает, что Владимир Ильич, видимо, не хотел выставлять на всеобщее обозрение проявления своей болезни — «это было ему неприятно».

Занимались они с Крупской по складной азбуке. Вслед за Надеждой Константиновной он произносил сначала буквы, затем односложные слова. Но складывать их из букв сам он пока не мог. Потом перешли к двух- и трехсложным и число повторяемых слов возрастало с каждым днем. К 13 августа оно превысило 300 слов. Но главное, постепенно удалось устранить дефект, который прежде более всего волновал Ленина: полностью восстановилось понимание речи окружающих.