Они проплывали мимо Алессандро, разговаривая сами с собой, или пробегали мимо, часто в слезах, глядя в пол, чего ждали как раз от него. Пение знаменитых сопрано и баритонов, слышное даже в коридорах, оркестры, играющие музыку, сочиненную в те времена, когда империя процветала, шествуя в светлое будущее, пылающие камины и горящие свечи, разговоры на французском и английском среди людей голубой крови, ощущение корабля, идущего ко дну… Алессандро следил за всем с неослабным вниманием.

Хотя эти люди обменивались высокопарными, обтекаемыми придворными фразами, в которых каждому слову отводилась роль жемчужины для ювелира-императора, в час или два ночи, когда музыка смолкала и народ расходился, Алессандро слышал истинный концерт империи: мужчин, разговаривавших, как женщины, женщин, разговаривавших, как мужчины, щелчки задвижек, вздохи, бурчание, пердеж, крики, рыдания, удары плетей, споры, столь яростные, что вызывали мысли о паре черных ягуаров, сцепившихся в изумрудных джунглях, бормотание под нос, какое слышится, если человек в одиночестве беседует сам с собой, потому что даже среди аристократов, а может, именно среди аристократов, война проредила многие семьи.

Им требовались песни цыган и евреев, сицилийские баллады, моравские стенания, музыка сердца, возрождающегося после поражения, а они располагали разве что музыкой исступления и господства, которая, едва взмыв в воздух, пикировала на землю и разбивалась, точно стекло. Военнопленные жили в подземной казарме, и свет проникал в нее только через маленькие окна под потолком. Ряды деревянных коек, накрытых тонкими серыми одеялами, стояли вдоль стен и по центру. Помещение освещали две газовые лампы под выбеленным потолком.

Они много работали, их плохо кормили (одна из особенностей итальянцев – невозможность расцветать на картошке с солью), они лишились морального духа. Большинство попало в плен в первых сражениях, и военные новости до них не доходили. Услышав, что война закончилась и Италия победила, они окончательно впали в отчаяние, потому что для них ничего не изменилось, и они думали, что они до скончания веков будут ходить в пижамах, а садисты-охранники будут их бить и целовать. Когда Алессандро говорил, что до освобождения осталась пара месяцев, они отказывались ему верить.

Манера говорить, независимость характера выделяли его как лидера, и его благорасположения искали и социалисты, и анархисты, которым нравилось раздавать указания и команды и наказывать тех, кто в недостаточно поддерживает их идеи. Наказывали, естественно, против своей воли (наказаниям, думали они, предстояло отмереть, когда в мире воцарятся их идеалы), вынужденно, но с энтузиазмом.

Им препятствовали сильные религиозные чувства среди солдат, живших в подземной казарме. Они верили истово и молились открыто, а воспоминания о доме и мире переплетались у них с церковью и ее священными символами. Ведя пропаганду, социалисты и анархисты превратили казарму в поле боя с религией, и среди вымотанных военнопленных то и дело вспыхивали жаркие теологические дебаты.

Было восемь утра, Алессандро лежал на кровати, ожидая, пока уйдет дневная смена, чтобы поспать, и тут к нему подошла делегация из троицы военнопленных, настроенных доброжелательно, но готовых к идеологическому диспуту. Дискуссию он вел лежа, напоминая больного, окруженного студентами-медиками. Он наблюдал за маленьким красным клещом, который попал в гладкую выбоину размером с ноготь большого пальца в боковом поручне койки. Клещ пытался выбраться, карабкался по гладким стенкам к краю выбоины, но всякий раз падал обратно и принимался разочарованно бегать по дну. Но тут же предпринимал новую отчаянную попытку.

– Ты образованный и храбрый, – обратился к Алессандро глава делегации.

– Правда? – переспросил Алессандро.

– Здесь в самом разгаре серьезная борьба, – заявили они, не умея вести разговор о пустяках, – и мы хотели бы знать, веришь ли ты в Бога.

– Господи Иисусе, – вырвалось у Алессандро.

– Это означает, что веришь?

– Да, – ответил Алессандро.

– Можешь ты доказать его существование?

– Только не разумом.

– Почему нет?

– Разум исключает веру, – ответил Алессандро, наблюдая, как кроваво-красный клещ вновь рванул вверх. – Он сознательно ограничен. Не функционирует, когда дело касается религии. Средствами разума можно достаточно близко подойти к доказательству существования Бога, но абсолютного доказательства не найти. Все потому, что в границах разума ничего абсолютного нет. Причина в том, что разум зависит от постулатов. Постулаты не требуют доказательств, но при этом необходимы для разума. Бог – постулат. Не думаю, что Бог заинтересован в доказательствах Своего существования, следовательно, не заинтересован и я. В любом случае, у меня есть профессиональные причины верить. Природа и искусство преданно вращаются вокруг Бога. Даже собаки это знают.

– Есть способы поспорить со слепой верой, – ответствовал глава делегации. – Мы сможем сделать это позже, но скажи, что, по-твоему, ты получаешь от веры?

– Ничего, – без запинки ответил Алессандро.

– Ничего? Тогда ты действительно веришь?

– Я никогда не воспринимал серьезно религиозные наставления, – ответил Алессандро, – потому что они излагались языком разума. Я спрашивал всех, кого вы только можете себе представить, от монахинь в детстве до епископов, философов и теологов позже, почему вы говорите о Боге языком разума? И они отвечали, потому что Бог обременил тех, кто верит в Него, способностью доказывать Его существование исключительно на языке Его врагов, а доказать Его существование на этом языке невозможно. «Тогда зачем доказывать?» – спрашивал я. Их ответы показали мне, что в Бога они верят не сильнее вашего. Можете вы представить себе группу людей на берегу во время шторма, оглушенных прибоем, с растрепанными ветром волосами, слезящимися глазами, пытающимися доказать существование ветра и моря? Я не хочу больше того, что у меня есть, мне этого достаточно. И благодарен за это. Я не ожидаю ни награды, ни вечной жизни. Понимаю, что мне суждено оставлять очередные куски своего сердца в тех или иных местах, но все равно люблю Бога каждым атомом моего естества, и буду любить, пока не упаду в тьму небытия.

– Ты благодарен за то, что у тебя есть? – спросили они, их губы искривились в горьких улыбках. Потом лидер добавил: – Ты кусок дерьма в подземной темнице, ты сидишь на картошке с солью и служишь умирающим отбросам умирающего мира. За это ты благодарен?

– Да, – ответил Алессандро после короткого раздумья.

– Почему?

– Я знаю, кем я был, что имел, чего мне недоставало. Я закрываю глаза и вижу лица. Даже закрывая глаза, я вижу свет. И я знал человека в Альто-Адидже, миланца, который держался за свою винтовку и после того, как ему отрубили пальцы. Разве это не странно? – спросил Алессандро. – Я верю в Бога безо всякой надежды, в Бога великолепия и ужаса, а вы не верите, потому что хотите, чтобы вас обнадежили, потому что хотите какого-то коллективного духа, как Сам Господь, чтобы знать, что вели себя правильно и не страдали иллюзиями. Вы больше всего боитесь опереться на балку, которая может переломиться.