Я машинально развернула плащ и прижалась к нему лицом. Стыдно, вообще-то, разнюнилась… И тут я ощутила смутно знакомый запах – запах Говарда и Уол-Марта, запах из Ханниной спальни, навязчивый аромат одеколона, который расползается по комнате и не выветривается часами.

Знаете, как бывает – увидишь лицо в толпе, узнаешь глаза, линию скул или такой характерный подбородок, словно его простегали ниткой и сильно затянули в середине. Мучительно хочешь взглянуть еще раз и не можешь, как ни продираешься к нему сквозь толчею чужих локтей, сумок и туфелек. Только-только я узнала этот одеколон, в голове пантерой промелькнуло имя – и тотчас же ускользнуло, пропало из виду.

Я так и знала, что в день окончания школы случится что-нибудь идиотски-романтическое. Небо с утра сияло застенчивым румянцем, а когда я открыла окно, в комнату хлынул обморочный воздух. Сосенки по-девчачьи толпились во дворе тесными кучками, дрожа от предвкушения. В половине седьмого я устроилась в кухне за столом с папиным «Уолл-стрит джорнал» (журнал все еще преданно появлялся каждое утро, как парень снова и снова возвращается на перекресток, где когда-то прохаживалась его любимая проститутка). Я включила новости – «Утро с Черри», – смотрю, а Черри-то и нет.

На ее месте сидел Норвел Оуэн в тесном ярко-синем пиджаке. Сцепив короткие толстые пальцы и моргая, будто ему кто-то светил фонариком в лицо, Норвел начал зачитывать новости, ни единым словом не объяснив, почему отсутствует Черри. Не обронил даже вяло-неубедительного «Пожелаем Черри удачи» или «Желаем Черри скорейшего выздоровления». Еще удивительнее было другое: когда началась рекламная пауза, я заметила, что у передачи поменялось название. Теперь она называлась «Утро с Норвелом». Руководители канала «Новости-13» просто вырезали Черри напрочь, как редакторы при монтаже вырезают из интервью с очевидцами всевозможные «значит» и «это самое».

С улыбкой, напоминающей половинку ананасного ломтика, Норвел передал слово Эшли Голдуэлл с прогнозом погоды. Она сообщила, что в Стоктоне ожидается «повышенная влажность, вероятность дождя – восемьдесят процентов».

Несмотря на эти мрачные пророчества, как только я добралась до школы (закончив сперва с последними оставшимися делами – риелторское агенство «Шервиг», вещи для Армии спасения), Эва Брюстер объявила по громкой связи, что гордым родителям предлагается занять свои места на складных стульчиках перед физкультурным корпусом Бартлби ровно в 11:00 (не более пяти стульев на каждого ученика, а родственники сверх этого количества пусть размещаются на трибунах). Церемония, как и планировалось, начнется в 11:30, не обращайте внимания на слухи, никаких изменений в программе не предвидится. Фуршет в саду также состоится по расписанию – музыку и зрелище обеспечат джаз-бенд «Сладкие булочки» и те участники танцевальной группы «Боб Фосс», кто еще не в выпускном классе, а родители, школьники и учителя будут порхать бледными мотыльками среди бокалов шипучего сидра и букетов с каллами, шепотом обсуждая, кто куда поступил.

– Я обзвонила несколько радиостанций – дождь обещают ближе к вечеру, – сообщила Эва Брюстер. – Если старшие классы вовремя построятся, мы все прекрасно успеем. Всем удачи и поздравляю с окончанием!

Я застряла в кабинете миз Симпсон («Для меня огромное счастье, что ты училась в моем классе, – всхлипывала она. – Когда встречаешь ученика с таким глубоким пониманием материала…»), потом еще зашла к мистеру Моутсу сдать накопившиеся задания, и он тоже меня задержал. Вернувшись в школу после шестнадцатидневного отсутствия, я тщательно следила за тем, чтобы говорить и выглядеть как обычно, – и одевалась как прежде, и ходила, и причесывалась (на это люди первым делом обращают внимание, когда вынюхивают следы семейных потрясений и расшатанной психики), но, видимо, папино бегство все-таки отчасти меня изменило. Подредактировало слегка – там словечко, тут запятая. И я постоянно чувствовала на себе чужие взгляды – хотя уже не завистливые, как во времена, когда я была приближена к Аристократам. Сейчас меня замечали взрослые, причем смотрели озадаченно, как будто я постарела в одночасье и они во мне узнавали себя.

– Я рад, что у тебя все наладилось, – сказал мистер Моутс.

– Спасибо.

– Мы беспокоились. Не знали, что с тобой случилось.

– Я понимаю. Просто навалилось всякое.

– Когда ты наконец объяснила Еве, в чем дело, всем стало легче. Тебе, конечно, трудно пришлось. Кстати, как папа себя чувствует?

– Прогноз неблагоприятный, – ответила я.

Эту заранее заготовленную фразу я с огромным удовольствием сказала миз Фермополис (та бодро заявила, что в наше время медицина творит чудеса и врачи наверняка поправят дело, словно рак – это вроде неудачной стрижки), и миз Гершон (она поскорее перевела разговор на мой итоговый реферат по теории струн), и даже мистеру Арчеру (он устремил взор на плакат с репродукцией картины Тициана, словно целиком поглощен созерцанием кружев на платье изображенной там девушки). А сейчас мне стало неловко – так расстроился мистер Моутс.

Он кивнул, не поднимая глаз, и тихо сказал:

– Мой папа тоже умер от рака горла. Тяжелая болезнь. Потеря голоса, невозможность общаться с окружающими… Всякому нелегко, а каково преподавателю – даже представить не могу. Знаешь, Модильяни серьезно болел. Дега. Тулуз-Лотрек. Многие из великих. – Моутс вздохнул. – Значит, на следующий год ты в Гарварде?

Я кивнула.

– Трудно будет, но ты постарайся сосредоточиться на учебе. Этого и твой папа хотел. И не бросай рисование, Синь, – прибавил он, утешая, кажется, скорее себя самого.

Поправил воротничок рубашки цвета фуксии.

– Я ведь не каждому это говорю. Некоторым лучше держаться подальше от чистого листа. Но видишь ли, по-настоящему продуманный набросок человека, животного, неодушевленного предмета – это не просто рисунок, это отпечаток души. Фотография – искусство для лентяев, а рисование – для думающих людей. Для мечтателей.

Я сказала:

– Спасибо.

Несколько минут спустя я уже бежала к спортивному корпусу, в длинном белом платье и белых туфлях на низком каблуке. Небо потемнело до оттенка оружейной стали. Родители в одеждах пастельных цветов потихоньку стекались к футбольному полю возле корпуса Бартлби, смеясь и сжимая в руках сумочку или ручку младшего ребенка. Некоторые мамы взбивали себе волосы, точно подушки, начиненные гусиным пухом.

Нам велели собраться в мемориальной комнате Натана Блая не позднее чем в 10:45 (словно быкам, которых готовятся выпустить на арену). Когда я вошла, в комнате толпился народ, – кажется, я была последней.

– Во время церемонии не безобразничать! – наставлял мистер Баттерс. – Не смеяться, не вертеться…

– Не хлопать, пока не закончат перечислять фамилии, – подхватила миз Стердс.

– Не выходить в туалет…

– Девочки, кому нужно, идите сейчас!