– Не пьешь и нашего не ешь – иди! Справляй коней в дорогу, товарыща подбери.

– Якши, бачка! Ярар[358] – има башкир… – Татарин, юрко поклонясь, ушел.

Сенька от горести разлуки с атаманом стоя выпил ковш водки. Разин встал, обнял его.

– Не поминай лихом, сокол! Терпи ради нашего дела тяжелой путь… и прощай!

Сенька не промолвил слова, боясь показать слезы от жалости того, что любил, нашел и оставляет. Он взял шапку и рядом с ней прихватил свою суму, не надевая шапки и не оглядываясь, спешно вышел из избы. Разин поглядел ему вслед:

– Ух, крепкой парень! Люблю таких…

– Да, батько Степан! Не много людей, в коих сила и разум вместях живут… – ответил Сукнин.

Пока готовили лодку перевезти Сеньку за Яик, сговаривались:

– Река бешеная! Выше уклона нельзя перевозить…

– Одноконешно нельзя! О камни разобьет.

– А ниже – отнесет далече, – вертуны объехать надо…

Сенька, пока готовились казаки, зашел к Ермилке. Кирилка сидел за столом, пил водку и мрачно молчал. Ермилка сказал Сеньке:

– Дарил ты мне, брат Семен, шестопер – его храню! Перстень мой у тебя схитили и памяти моей нет, так вот – надень пансырь!

– Самому тебе гож. Меня спасаешь, а как бой – и ты с голой грудью?

– Добуду новой – бери! Короткой, но он доброй, с медяным подзором.

Сенька послушно снял кафтан, натянул на плечи панцирь, сверху надел кафтан, запоясался кушаком. Суму вскинул на кафтан, а сверх всего – армяк распашной. От сумы казался горбатым. По горбу сумы Кирилка, встав из-за стола, ударил кулаком:

– Береги себя, горбач! Идешь не молясь, да мы о тебе помолимся.

Сенька молча обнял приятелей. На берегу его ждали перевозчики, но он оглянулся и удивился: татарин и башкир, как два чугунных конных истукана, чернели вправо от реки на холме.

– Пошто не едут за реку? – сказал Сенька.

– Да тебе куды, на Гурьев городок? – спросил перевозчик.

– Нет, на Саратов.

– Тогда иди к ним, не переезжай.

Сенька пошел от реки в гору. Когда подошел к конным спутникам, один ему показал оседланного коня, в балке стоял.

– Кон кароша!

Татарин спросил:

– Знаишь татарски?

– Ни… – покачал головой Сенька.

– Яман![359] Знаишь – кайда барасым?[360]

– Ни… – ответил Сенька.

– Яман!

Сенька подумал, что татарин сказал ему «хорошо», и, обращаясь к нему, прибавил:

– Идем на Саратов! – Он показал пальцем на юго-запад.

– Сары тау?[361] Якши!

День разгулялся, из бурых облаков выплыло солнце, в степи зажелтели камни, и даль заголубела.

Сенька сел на коня, потрогал колчан у седла со стрелами и улыбнулся: «Чем стрелять? Лука нет! Это не для меня…» Когда двинулись степью, Сеньке показалось, что спутники сильно забирают к Астрахани, он подъехал к татарину и, тыча рукой в сторону юго-запада, сказал:

– Туда надо!

– Китт! – ответил татарин и отмахнулся.

Он говорил с башкиром, тот, тряся головой в бараньей шапке, что-то рассказывал татарину и часто повторял:

– Алла ярлыка! Алла…

Башкир и татарин оба были мусульмане.

Сенька больше не спорил и не настаивал на правильном пути. Он ехал впереди своих вожаков, но зорко приглядывался, как они ведут путь. Солнце стало заметно ниже, и чувствовал Сенька, что лошади надо бы отдохнуть, но кругом пески и пески… ни ручейка, ни лужицы близ. Кое-где блестели на песке пятна, будто озерки дальние, но он знал по опыту – это соляные места. Помнил, что они с Кирилкой, идя на Яик, забрели на такое место и чуть не погибли. Вдали замелькали островерхие шапки – счетом пять. Татарин вгляделся, сказал башкиру:

– Эмансуг татар – яман!

Башкир, держа мохнатую шапку в руке, вскочил на спину коня и на ходу коня, стоя, разглядывал едущих быстро навстречу. Он сел в седло, надел шапку и, выдернув лук из мешка, стал подбирать стрелы, громко бормоча:

– Алла ярлыка!

Только Сенька беспечно ехал на скачущих к ним татар и думал: «Знают по-русски – как воду спросить, поить коня надо!» Татары наскакали на перестрел стрелы, трое из них натянули луки, пустили в них три стрелы. Стрелы прожужжали, не задев никого. Двое расправляли арканы.

– Ого! Гой-да! – крикнул Сенька и, кинув поводья на шею коня, выхватил два пистолета.

Прежде чем татары справились наложить стрелы, Сенька, наскакав, ударил одного в лицо пулей, сунул в колчан пустой пистолет, из другого пробил грудь второму. Третий успел направить стрелу в грудь Сеньке, но о панцирь стрела, ударив, переломилась. Третьему Сенька, близко наскакав, тоже выстрелил в лицо пониже шапки, ему снесло череп, а конь, испуганный стуком выстрела и огнем, понес запрокинутого на спину всадника в степь. Видя, что Сенька смел и вооружен, двое оставшихся грабителей, смотав арканы, ускакали прочь, и вскоре их не стало видно. Сенька сунул пустые пистолеты в колчан у седла, поехал наведать спутников. Они с начала боя спешились, поставили коней рядом и за конями, встав на одно колено, готовили луки.

– Якши! Батырь… яй… яй… – сказал татарин.

– Эмансуг татар кудой…

– Ништо, старики! А вот лошади устали, надо воды им.

Татарин стал добрее к Сеньке, он решил растолковать, как может.

– Кибытка татар будит… как вот… – он показал на солнце, сплюснув ладони сухих рук.

Сенька понял, что, как сядет солнце, к тому времени они приедут куда-то.

На ходу коня Сенька продул пистолеты, оглядел кремни и зарядил. У него на кушаке, спрятанная под армяком, висела его небольшая сулеба, кованная самим им: «Не вынесут пистолеты, возьмусь за сулебу…»

Стало темнеть. Башкир вставал два раза на круп коня и вглядывался. После третьего раза подъехал к Сеньке, тронул его за рукав, сказал:

– Коро кушиль бишь-бармак!

На горизонте зачернело. Они понукали усталых лошадей, подъехали к татарскому становищу в несколько кибиток. Среди кибиток был островерхий шатер. Вдали виднелось стадо овец, кругом были кусты, и между ними неведомо откуда шел ручей и также неведомо куда скрывался. Один из татар хорошо говорил по-русски, сказал Сеньке:

– Твои спутники хвалят тебя! Ты убил и разогнал грабителей.