– Эй, раб! Уха перекипи! – крикнул Сенька.

Старик выпрямился, оглянулся, спросил:

– Чаял я, ты лихой?

– Что с тебя взять?

– Взять-то? Крест да от порток пуговицу.

– Бог с тобой! Иди к огню, не бойся.

– Бога поминаешь – знать хрещеной…

Старик вернулся к огню, а Сенька подумал: «Вишь, слово, которое не люблю, – помогло…» Старик, усаживаясь на прежнее место, заговорил:

– Вот ты какой матерой, но пуще спутался я, как из кустов полез и за поясом пистоли забрякали.

– Они брякают, только когда из них стрелят… смешной!

– Ну, а мне почудилось: забрякали – я и побег к лодке!

Сенька вгляделся в берег, заметил лодку.

– Ты рыбак?

– Рыбак, да поневоле рыбак… Дочка в слободе у Астрахани живет. Весть дали: помирает в родах, а она у меня единая, как свет в глазу… Ну и поехал, да орудье рыбное взял.

– Добро, старик! Попутчиками будем, не знаю, сколь времени. Мне на Саратов.

– А я с-под Саратова, вместях легше, знай погребем. И мне покой дорогой, у тебя пистоли, а то татарва обижает, зачали было меня арканом ловить, так тем берегом вчера пихался…

Сенька не сказал, как он попал на татар, стал развязывать суму. Развязав суму, вынул баклагу с водкой, налил водки в крышку баклаги, сказал:

– Пей, дедушко!

Старик перекрестился, выпил водку, помешал ложкой уху и, обжигаясь, хлебнул.

– Поспела, вишь… щучья уха… – Он тоже развязал свой кошель, вынул хлеб, пожевал и, сняв котелок, стал прихлебывать, похлебав, проговорил: – Не брезгуй, ешь уху!

Сенька взял ложку, обтер ее полой кафтана, посыпал сухарей и с удовольствием ел горячее, иногда запивая водкой. Когда поели, Сенька помогал старику таскать в огонь сухие прутья, а потом у огня оба разделись. Сенька снял панцирь.

– Ну и рубаха у тебя, дружок. Как имя тебе?

– Зови Гришкой!

– Григорей…У меня брат был Григорей, помер летось…

– А твоя дочь умерла?

– Ни, Григорьюшко! Пронес Бог, порадовался… Внучка окрестили, и все слава Создателю.

– Хорошо сошлось, не одинок ты… родня…

– Я и так не одинок, живу со старухой, а тут, вишь, корень наш – внучек, от корня того отростели пойдут.

– Добро! – Сенька стал свертывать панцирь, чтоб уложить в суму.

Старик потрогал панцирь, потряс подол, отороченный медью:

– Экой груз! Я бы под такой рубахой в един день – покойник.

– А я – без этой рубахи был бы покойник!

– Во-о? Меня Наумом звать. А ты доброй, не лихой человек, так скажи – в Саратове жить ладишь?

– Нет! На Воронеж попадаю.

– От Саратова до Воронежа идти – язык высунешь. А ты, милой, поезжай.

– Да как? Ямскими?

– Пошто? Мы со старухой живем на усторонье… К нам нихто не ходит, а мимо нас дорога… По ней на Воронеж возы с солью ездют. Поедут люди, ты пристань к ним, подвезут.

– За постой, дедушко, буду тебе платить!

– Сочтемси-и… Хи! Микола, храни!

Они подживили огонь и улеглись вблизи костра. Сенька сказал, покрываясь кафтаном, кладя на свернутый армяк голову:

– Ночь не спал… Коли засну крепко, а лихо какое заслышишь – буди! За себя и тебя постою…

– Спасибо, дружок, послушаю…

Сенька беспечно и крепко уснул.

Утром рано старик разжег ставший тусклым и густо-пепельным заглохший огонь, вскипятил воду, бормоча молитву, посолил и засыпал толокна, потрогал Сеньку, проговорил тихо:

– Григорей, умойся, поешь горячего да погребем… Место не близко.

– Ладно, дедушко!

Хорошо Сеньке у старика Наума в древней избушке с соломенным двором на столбах. Седая Дарья, жена Наума, по утрам хлопочет у печки, пахнет печеным и варевом. Сеньке тогда особенно крепко спится. Его старуха зовет сынком. Сенька, чтоб не сердить верующих стариков, садясь за еду, крестился. За столом старик не раз говорил, поглядывая через выдвинутый ставень на дорогу:

– Скоро, я чай, Гришенька, пойдут и соляные обозы, редки они!

– Пождем, дед Наум!

Старуха тогда ворчала:

– Чего ты, седой кот, гонишь сынка! Пущай гостит, нам не убытошно.

– Хорошо у вас, бабушка, да сколь не гости, а впереди дорога!

Сенька платил за свой постой и даже помог Науму исполнить давно желанное – купить лошадь. Лошадь у старика издержалась. Хомут и сбруя висели в сенцах избы, затянутые паутиной, а санки с телегой в углу двора, как бы сиротливо жалуясь, стояли оглоблями вверх. Купив лошадь, Наум, не мешкая, поехал на базар в Саратов и между делом своим исполнил Сенькину просьбу – купил водки. Сенька доверху налил водкой дорожную баклагу:

– В дороге надобна!

– Уж и как еще годится! В пути водка дороже денег. Вишь, время холодает…

Шли дожди… Неделю, две. Потом стало морозить, но снегу напорошило мало. С проезжей дороги, с пустырей, обложивших дальние слободы Саратова, в сторону Волги несло мерзлым песком, ветер часто разгуливался на ширине. Мерзлый песок сыпал в лицо, ел глаза. По ночам, если играла буря, песок хлестал в ставни избы. Шипело, потрескивало в ставнях и на крыше, в трубе на печи постукивал ставень. Лежа на лавке ночью, Сенька думал: «Панцирь уложил в суму… Хорошо ли без него? Боюсь, что он холодить будет». И вот однажды утром, выйдя на низкое крыльцо избы, Сенька увидал: широкое поле пустырей сплошь побелело от снега. Два дня спустя в избу Наума зашли два рослых мужика в серых жупанах, по виду один моложе и уже в плечах, другой старше и выше ростом. Покрестились на образа в большой угол, младший сказал, кладя рукавицы с бараньей шапкой на лавку:

– К вам, древние! Будто к Адам да Еве в рай… Сколь ни едем, а мимо не проедем.

– Будьте гости!

– Проездом – так гости мы коротки! Вишь, дело – нет ли у вас бражки?

Сенька с Наумом вылезли из-за стола, старуха собирала скатерть. Наум покрестился, закинув бороду на плечо, ответил:

– Не держим, проезжие, хмельных квасов, инако головы кабацкие обижают.

– Коли нет браги, так дайте кваску – нутро промочить…

Старуха вышла с ковшом в сени, из жбана нацедила квасу.

Пришлые напились. Старший сидел, а младший стоял, не отходя от дверей. Младшему Наум сказал:

– Ты бы сел, а то быдто бежать собрался. Мы не лихие люди! – и, трогая полу жупана у мужика, прибавил: – Шел бы к печке, вишь, одежа оледенела.

– Не так понял – просолела она!